Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
— Да то ж разор, душегубы, — простонал Евстигней Саввич. Но делать нечего — пошел в мурью.
А ватага продолжала выкрикивать:
— Щей мясных два раза на день!
— Чарку утром, чарку вечером!
— За бечеву — чарку!
— В остудные дни — чарку!
Вылез из мурьи Евстигней Саввич, дрожащими руками артель деньгами пожаловал. Бурчал смуро:
— Средь бела дня грабите, лиходеи. Без бога живете. Ох и накажет же вас владыка небесный, ох, накажет!
— Ниче, хозяин, — сверкал белыми крепкими зубами Илейка. — Бог милостив. Не
— Не скалься, душегуб! Денежки великим трудом нажиты.
— Ведаем мы купецкие труды, — еще больше рассмеялся Илейка. — На Руси три вора: судья, купец да приказчик.
— Замолчь, нечестивец!
Ватага захохотала и полезла с насада на отмель.
— К бечеве, водоброды!
Первым впрягся в хомут шишка [257] . То был могучий букатник Парфенка. После него залезли в лямки и остальные бурлаки.
— А ну тяни, ребятушки!
— Тяни-и-и!
— Пошла, дубинушка-а-а!
257
Шишка — передовой бурлак в лямке.
Тяжко бурлакам! Но вот насад начал медленно сползать с песчаной отмели.
— Пошла, дубинушка, пошла-а-а!
Насад выбрался на глубину. Бурлаки кинулись в воду и по канатам полезли на палубу. Евстигней тотчас заорал букатнику:
— Правь за стругами, Парфенка!
Глава 10
Богатырский утес
Казачье войско плыло вверх по Волге.
Река была тихой, играла рыба, над самой Волгой с криком носились чайки, в густых прибрежных камышах поскрипывали коростели.
Гулебщики дружно налегали на весла, поспешая к жигулевским крутоярам. Летели челны. Весело перекрикивались повольники:
— Наддай, станишники! Ходи, весла!
— Расступись, матушка Волга!
На ертаульном струге плыл атаман с есаулами. Здесь же были и Гаруня с Первушкой. У молодого детины радостным блеском искрились глаза. Он смотрел на раздольную Волгу, на синие просторы, на задорные, мужественные лица удалых казаков, и в душе его рождалась песня. Все было для него необычно и ново: и могучий чернобородый атаман, и добры молодцы есаулы, дымящие трубками, и сказы повольников о походах да богатырских сражениях. Первушка хмелел без вина.
— Любо ли с нами, сынко? — обнимая Первушку за плечи, спрашивал Иван Гаруня, не переставая любоваться своим чадом.
— Любо, батеня! — счастливо восклицал Первушка, готовый обнять всех на свете.
Плыл Болотников скрытно и сторожко: не хотелось раньше времени вспугнуть купеческие караваны. По левому степному берегу ускакали на десяток вёрст вперед казачьи дозоры. В случае чего они упредят войско о торговых судах и стрелецких заставах.
На челнах плыли триста казаков, остальное войско ехало берегом на конях. Еще в острожке Болотников высказывал есаулам:
— Добро
— Вестимо, батько, — кивали есаулы. — Не век же мы на Луке пробудем. Поди, к зиме в степь вернемся.
— Поглядим, други. Придется двум сотням вновь по Скрытне плыть.
— И сплаваем, батька. Вспять-то легче, течение понесет, да и челны будут рядом, — молвил Нечайка.
Однако плыть конно по Скрытне не пришлось: выручил Первушка. Сидел как-то с ним на бережку дед Гаруня и рассуждал:
— Ловко же вы упрятались. Ни пройти, ни проехать, ни ногой не ступить. Чай, видел, как мы пробирались?
— Видел, — кивнул Первушка и чему-то затаенно усмехнулся.
— Атаман наш триста коней мужикам пожаловал, — продолжал Гаруня. — Живи не тужи. А вот на остальных сызнова по завертям поплывем, на челны-то все не уйдут. А речонка лютая, того и гляди, угодишь к водяному.
Первушка призадумался. Он долго молчал, а затем повернулся к отцу, порываясь что-то сказать, но так и не вымолвил ни слова.
— Чего мечешься, сынко? Аль раздумал в казаки идти?
— И вовсе нет, батеня, — горячо отозвался Первушка. — Отныне никто меня не удержит, как на крыльях за тобой полечу. Иное хочу молвить, да вот язык не ворочается… Страшно то поведать, зазорно.
— Аль какая зазнобушка присушила? Так выбирай, сынко. Либо казаковать, либо с девкой тешиться.
— Нет у меня зазнобы, батеня… Вот ты за казаков пасешься, кои по речке с конями поплывут.
— Пасусь, сынко.
— А можно… можно, батеня, и посуху пройти.
— Уж не на ковре ли самолете? Да где ж тут у вас посуху? — усомнился Гаруня.
— От крепости в лес есть потаенная тропа, — решился наконец Первушка. — Выведет к самой Волге.
— Любо, сынко! — возрадовался Гаруня. — Чего ж ране не поведал?
— Нельзя о том сказывать, батеня. Так мир порешил. Ежели кто чужому потаенную тропу выдаст, тому смерть.
— Круто же ваш круг установил.
— А иначе нельзя, батеня. То тропа спасения. Поганый ли сунется, люди ли государевы, а мужиков наших не достать. Тропа и к Волге выведет, и в лесу упрячет. Там у нас, на случай беды, землянки нарыты. Не одно налетье можно высидеть. И зверя вдоволь, и угодья бортные.
— Вон как… А все ж проведешь, сынко?
— Проведу, батеня. Но возврата мне не будет — мир сказнит. Так что навсегда с селянами распрощаюсь. С тобой пойду.
Крепко обнял сына Иван Гаруня и повел к атаману.
На другое утро Первушка вывел конный отряд к Волге. Затем он долго и молчаливо расставался с родимой сторонушкой.
«Простите, мужики, — крестился Первушка на сумрачный лес. — Не хотел вам зла-корысти. Знать, уж так бог повелел, чтоб мне с земли родной сойти да белый свет поглядеть. Прощайте, сельчане. Прощай, Скрытня-река!»
Положил Первушка горсть земли в ладанку, низко поклонился лесу и пошагал к казакам.
— Да ты не горюй, парень. О заветной тропке никому не скажем, — ободрил Нечайка.