Иван Болотников Кн.1
Шрифт:
— Будя, Веденей, — отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. — Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом.
— Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.
— На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, лениво молвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. — Айда, ребятушки, в сторожку.
Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.
— Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь.
— Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку
— Вот и здесь загвоздка, — вздохнул Афоня Шмоток.
— Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, — порешил Болотников.
Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс:
— А это што за люди? Осади назад!
— С обозом мы, стрельче, — произнес Болотников.
— А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? — выкрикнул стрелец.
— Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, — отозвался Федотка.
Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня.
— Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! — рявкнул служивый.
Но где там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.
Глава 5
В зарядье
Гонцы приехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице — обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге [66] через тесную толпу. Из кабаков вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелями и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы [67] , юродивые, нищие и калики перехожие.
66
Колымага — старинная громоздкая карета. В колымаге в описываемое время имели право выезжать лишь князья и бояре.
67
Божедомы (от слова «божий дом») — богадельня; род сторожки в отдельной части кладбища, где хоронят на мирской счет или на приношения тела убогих, нищих, скитальцев, также погибших, внезапно умерших. Над общею могилою их, в день общих поминок, читают молитвы. Божедом — живущий в сторожке и погребающий покойников.
А теперь на улице ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.
На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.
Прохожие в смирных одеждах [68]
За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее юродивый Прокопий.
68
Смирная одежда — траурная.
Блаженный тряс ржавыми цепями и исступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.
Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать каменные плиты.
Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:
— Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?
Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:
— Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Зову я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!
Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в тёмных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так — мигом в Разбойный приказ сволокут да на дыбу [69] подвесят.
Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи.
69
Дыба — орудие пытки.
— Отчего на Москве так уныло? — спросил Афоня Шмоток прохожего.
— Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, — пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок — подальше от греха.
— О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, — сказал бобыль.
— Веди к своему деду. Коней надо оставить да к князю поспеть, — проговорил Иванка.
— А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли старик. Почитай, век доживает.
Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря и свернули в узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками мелкого приказного и ремесленного люда.
Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня, ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:
— Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.
Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с белой пушистой бородой.
На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая сгорбленного посадского с издельем в руках.
В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром. По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.
— Чего гостей худо встречаешь, Терентий? — громко воскликнул Афоня.
Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.