Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
Пробивались час, другой; из-за малинового небосклона выползло румяное солнце, но в бору было по-прежнему сумрачно.
Лес оборвался внезапно. Игоська птахой выпорхнул из чащобы, бодро молвил:
— Вышли, батюшка воевода. Выходь, служивые! Вон уж и река Кромы виднеется.
Болотников повел дружину к реке. Вскоре ратники высыпали на песчаную отмель. Противоположный берег высился неприступными крутоярами.
— Ух ты! — присвистнул Афоня. — Тяжеленько взобраться. Ужель отложе места
— Нет, милок. До самой Оки отложе места не сыскать, — ответил Мелентий.
Болотников повернулся к рати, воскликнул:
— Айда на кручу, ребятушки! Вяжите пояса и кушаки — и в потягушки. На кручу!
Рать разделась, полезла в воду. Река Кромы хоть и не широка, но глубока и быстра; дно не вязкое, песчаное, с галькой.
И часу не прошло, как войско стояло на крутояре. Вдоль всего берега темно-зеленой горбатой грядой тянулся высокий лес, и был он, казалось, еще дремучей и непроходимей.
— Тут и вовсе чертова преисподня, батюшка воевода. Кабы одному лезть, а ратью же не сунешься, — развел руками Игоська и глянул на Мелентия. — Тебе эти места боле ведомы. Чу, не единожды овражищами хаживал.
— Хаживал, — мотнул бородой Мелентий. Покосился на воеводские желтые сапоги из юфти, кашлянул. — Оно, конешно, сподручней бы в лаптишках… В сапогах по овражищам не больно тово.
— Кабы ране упредил, — рассмеялся Болотников. — Да ты не жалей моих сапог, Мелентий. Побьем царево войско, новые купим.
— Сапоги что… Ноги сотрешь, кой воин? В ногах же вся сила.
Мелентий вновь смущенно кашлянул и полез в торбу.
— Не погнушайся, воевода. Новехоньки.
Протянул Болотникову лапти-берестянки с оборами, чистые белые онучи. Иван Исаевич благодарно обнял мужика за плечи.
— Спасибо, друже.
Переобулся, притопнул ногой. Ратники заулыбались.
— Впору ли, воевода?
— Впору, ребятушки. В такой обувке сам черт не страшен. В путь, дружина!
Переплыв на конях небольшую речку Недну, казачье войско Юшки Беззубцева и Тимофея Шарова наткнулось на гнилые, топкие болотца.
— Тут самая низина, — толковали проводники. — Однако ж не пужайтесь, ведаем пути.
Ехали сторожко; меж низкорослых кустарников мелькали серые и черные бараньи трухменки с красными шлыками. В иных местах кони проваливались по брюхо, но их тотчас вытягивали на тропу.
Проводники кричали:
— Обок — зыбун!
— Ежжайте след в след!
Кое-где пришлось настилать гати; рубили саблями ивняк, кидали под ноги лошадей. И все ж с десяток лошадей провалились.
Тимофей Шаров с тревогой поглядывал на солнечный восход.
— Худо идем, Юрий Данилыч, мешкотно! Поспеем ли? Бог с ними, с конями.
— Коней терять не будем. Надо вытаскивать, — спокойно отвечал Юшка.
— Да
— Не припозднимся. До полудня еще долго.
Но гиблой, глухой низине, казалось, не было конца и края. Тимофей и вовсе потерял терпение, то и дело вопрошал:
— Скоро ли, мужики?
— Теперь уж недалече. До леска рукой подать.
Наконец казаки выбрались в сухой березняк. Мужики молвили:
— Дале ноги не замочишь. Поля да перелески, а там уж и Кромы.
Юшка дал рати передышку.
— Подкрепитесь, казаки. Набирайтесь сил. Дале открыто пойдем.
Подозвал лазутчиков.
— Доглядайте вражий стан. Ждите, покуда Бобыль не ударит. Тотчас пальните из пистолей.
Повстанцы знали: начнет сечу дружина Нечайки.
Близился полдень. Тимофей Шаров, привалившись к березе, напряженно сцепил на колене жесткие ладони. Ждал!
Нечайка молчал.
Наконец-то одолели овражища! Поизодрались, поумаялись. Иван Исаевич, оглядев уставшую рать, ободрил:
— Ниче, ниче, ребятушки. Час терпеть, а век жить. Придет солнышко и к нашим окошечкам.
До полудня было еще добрых два часа. Дружина укрылась в бору.
Отдыхали. Жевали хлеб и сушеное мясо, запивая квасом из баклажек. Мирон Нагиба, прикладываясь к горлышку, блаженно крякал.
Афоня повел носом, подсел к Нагибе, рассмеялся.
— Знать, крепок квасок, Миронушка?
— Буде зубы-то скалить, — заворчал Мирон и воровато покосился на Болотникова. (Воевода на время похода приказал вылить из баклажек вино и горилку). Слава богу, не приметил. Сидит в сторонке и ведет речи с ратниками.
Нагиба показал Афоне кулак и сунул баклажку за пазуху. Шмоток, посмеиваясь, побрел меж дружинников.
Стал супротив могутного русобородого ратника в домотканом азяме. То был Добрыня Лагун из комарицких мужиков; подле Добрыни лежала огромная палица, обитая железом.
— И впрямь Добрыня Никитич… А все ж упарился, Добрынюшка. Рубаху хоть выжимай. За сошенькой легче ходить?
Лагун, высоченный, довольно молодой еще мужик, молча рвал крепкими зубами кус мяса. Афоня уже знал: Добрыня простодушен и неразговорчив, слово клещами не вытянешь.
Шмоток обеими руками ухватился за палицу и тотчас опустил наземь.
— Ну и ну! Да как же ты, голуба, эку дубину с собой таскаешь?!
— А че?
— Так ить тяжеленько, поди.
Добрыня безучастно жевал мясо.
Невдалеке, из чащобы, послышался голос кукушки. Один из повольников поднялся и вопросил, перекрестившись:
— А ну скажи, божья птаха, сколь мне годов жить?
Кукушка молчала. Повольник постоял, постоял и огорченно опустился в траву.
— Худы мои дела.