Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
В покои быстро вошел «царевич» Петр.
— Воинство мое сечь, собака! На кол изменника!
— Сам вор и изменник, — тяжело выдохнул князь. — Смерд, подлый самозванец!
Царевич сверкнул саблей. Приказал:
— Голову на копье — и на Соборную площадь. Пусть город ведает: царевич Петр суров к изменникам!
Петр Федорович, устав от пиров и гульбы, отдыхал в воеводских покоях. Хотелось уснуть, да больно прытко драли горло пьяные казаки, заполонившие хоромы.
— Не унять ли? — глянул на «царевича» стремянный Митька Астраханец. —
Илейка, потягиваясь на лавке, позевывая, лениво отмахнулся.
— Пущай гуляют… Подай-ка квасу.
Митыса подал и с разбегу плюхнулся на широкую, пышную, мягкую кровать; утонул в лебяжьих перинах, рассмеялся:
— И как тут токмо спалось воеводе? Чудно. Ни головы, ни ног не чую.
— Тебе б седло под башку.
— Во! И бабу под бок.
Илейка приподнялся на локте, лицо его стало недружелюбным.
— Еще намедни хотел тебе сказать. Девок-то не шибко соромь. Поутру посадские старосты жалобились, просили управу на тебя найти. Пошто девок бабишь?
— А сам-то? — прыснул в кулак Митька. — Не ты ль вечор боярску дочь тискал?
— Цыть! — бухнул кулаком о стенку Илейка. — Знай, чьих девок соромить. Посадчан же не трогай, не трогай, Митька! Да и купчишек зорить буде. Ты да Булатка Семенов пуще всех по амбарам и лавкам шастаете. Буде! Не ссорьте меня с посадом. А не то…
— Что «а не то»? Аль голову лучшему другу срубишь? — криво усмехнулся Астраханец.
— Срублю… срублю, коль поперек встрянешь.
— Вот ты как, — обидчиво фыркнул Митька. — А не я ль в твою пользу от «царевича» отказался, не я ль пуще всех на кругу горло драл? Век сидеть бы тебе в своем Муроме.
— Цыть! — Илейка запустил в Астраханца кувшином. Тот выскочил в соседние покои.
Илейка же откинулся на изголовье, закрыл глаза «Век сидеть бы тебе в своем Муроме».
Муром! Тихий, зеленый, деревянный городишко на Оке-реке. Вспомнился отчим Иван Коровин, огромный, тяжелый, неистребимо пропахший дымом. Отчима знал весь город. То был не только искусный колокольный мастер, но и первейший кулачный боец.
Ох, какцм сказочным богатырем выглядел Иван Коровин на Оке-реке! В масляную неделю на лед высыпал весь город. В расписном возке подкатывал воевода; угощал народ вином и блинами, а затем, кутаясь в теплую шубу и воссев на «красное» место, степенно говаривал:
— Разгуляйтесь, молодцы. Покажите удаль.
Каждая слобода выставляла своего кулачного бойца.
Посадчане, выводя «детинушку» в круг, напутствовали:
— Не робей, Васька! Постой за кожевников. Воевода деньгами и шубой одарит.
Васька опасливо косился на Ивана Коровина. Саженистый, кулачищи по пуду. Железный лом узлом завязывает, как тут не оробеть. А толпа знай задорит:
— Побьешь Ваньку Великого — по полтине скинемся. Боярином заживешь. Поднатужься, Васька!
Ванька же Великий — прозвали за рост — стоит руки в боки, ухмылка по лицу гуляет.
— Не бойсь, Васька, не бойсь, конопатый. Я тебя легонько. Плечиком толкну — и будя.
Васька наливается злостью. На весь Муром срам! Свирепо идет на Ваньку. А тому только того и надо: чем злей супротивник,
Но после второго удара никто не выдерживал, да и бил-то, казалось, Иван Великий вполсилы, как-то играючи, с прибауткой:
— Полетай, Васька, белу кашу хлебать!
Васька падал в сугроб.
Воевода сожалело качал головой:
— И этот не устоял. Ужель про’гиву Ваньки молодца не сыщется? А ну выходь, выходь, молодцы! Шубы бобровой не пожалею. Выходь!
Но детинушки, способного одолеть Ивана Великого, так и не находилось. Получив рубль серебром, боец кричал:
— Айда в кабак, посадские! Гульнем!
Толпа дружно валила за Иваном. Он не был жаден до денег, награду пропивал до последней полушки. Сам же, на диво питухов и кабацких ярыжок, пил помалу. Осушив косушку, говаривал:
— Буде.
Питухи ж наседали:
— Чудной ты, право, мужик, Ванька. Да в тебя хоть ведро влей. Давай еще по чарочке, уважь, родимый!
— Буде! Много пить — добру не быть, винцо с разумом не ладит, а мне головушка на дело надобна.
Поднимался, кланялся застолице — и вон из кабака. Муромцы знали: уйдет колокола лить. Знатные колокола! Бывало, зазвонят, а посадчане, крестясь на храм, толкуют:
— Экий звон красный. Ванькины колокола.
Иван Коровин целыми днями пропадал в Литейной избе. Тут его было не узнать: ворчливый, всегда чем-то недовольный.
Илейка не раз видывал, как отчим, снуя по плавильне, накидывался на подручного:
— Куда столь олова льешь, дурья башка! Сколь раз говорить: три меры меди, две — олова… А серебра чего жалеешь? Без серебра малинового звону не будет. На кой ляд сей колокол? Да ни один храм оное литье не возьмет. Взирай же, недоумок, как лить медь колокольную. Взирай!
Сам становился к топке, заполнял формы, подсыпал золы, чтоб не было угару… Черный, закоптелый возвращался в избу. Малость отдохнув и перекусив, лез в баню. И всегда брал с собой Илейку. Вручал пасынку жаркий распаренный веник, весело восклицал:
— Лупи, Илейка, хлещи во всю мочь!
Выходил из бани красный, разомлевший, пышущий здоровьем. Повечеряв с Ульяной и помолившись богу, тотчас ложился на лавку, раскинув вдоль простенка длинное могучее тело. Чуть свет поднимался, снедал — и вновь в Литейную избу.
Случалось, брал Илейку с «собой.
— Тебе уж десятый годок. Мужик! Приглядывайся, авось добрым литейцом будешь.
Но в плавильню Илейке не хотелось: дым, копоть, жара. То ли дело по слободе бегать!
Отчим досадливо вздыхал:
— Чую, не по душе тебе литейное дело. Худо, Илейка. Не мово ты корня — Вавилкина. Тот всю жизнь баклуши бил.
Ульяна нагуляла сына «без венца». Сама — девка на загляденье, а Вавилка — и того краше. Статный, веселый, кудрявый. Сколь девок по Вавилке сохли, сколь сердец истомилось! Вот и Ульяну детинушка захороводил. Погулял в цветень, обабил — и к другой красавушке подался. Ульяна в слезы, но где там. «Я с тобой под венец не собирался, сама прилипла». Погорюнилась, погорюнилась, да так и отступилась: Вавилку ни слезами, ни божьим словом не устыдишь, знай колобродит.