Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
— Как не слыхать! Вся Русь о том ныне гудит. Ловко Иван Исаевич с господами поуправился. Все войско-де уложил. Ишь, как за Красно Солнышко народ бьется.
— И нас перебьют. У Истомы Пашкова, чу, дружина немалая. Да и казаки с Поля пришли. Удалый народец. Посекут, братцы.
— Посекут… Но какого рожна нам кровушку проливать? Аль царь Шуйский с боярами нам волю дали, аль Юрьев день вернули?
— Держи кукиш! Вконец заярмили, кровососы!
— Так зачем же нам за Василья Шуйского стоять? Не лучше ли к Дмитрию Иванычу податься? Он-то к народу милостив.
— Тише…
Но и в стрельцах не было крепи:
— Худо под Кромами, служилые. Это ж надо так Трубецкому оплошать!
— А сколь нашего брата полегло! Вот те и Вор с дубинкой! Нет, служилые, никак силища у Самозванца. Дубинкой да орясиной стрельца не побьешь. Тяжко нам будет.
Поубавилось спеси и у самих воевод. А сошлось их немало: из Переславля Рязанского, Мценска, Новосили, Серпухова… Еще неделю назад начальные на совете говорили:
— Ельцу долго не удержаться. Пушек и ядер у нас довольно, чтоб стены порушить. А скоро, побив воров кромских, и князь Трубецкой подойдет. Вкупе-то враз крамольников осилим.
Теперь же воеводы сникли: и Елец стоит несокрушимо, и Трубецкой разбит.
Получив грозную грамоту Василия Шуйского, князь Воротынский вновь кинул войско на крепость, но в который уже раз штурм был отбит. Ельчане били царских ратников из пушек и пищалей, самопалов и тяжелых крепостных самострелов, давили бревнами и колодами. Воротынский нес большой урон, сокрушенно высказывал:
— Дернул же черт Гришку Отрепьева Елец оружить!
Норовил взять мятежников миром, посылая в город людей от Марфы Нагой. Но ельчане грамотам царицы не верили.
— Быть того не может, чтоб царевич от ножа закололся! А не Марфа ли Дмитрия Иваныча на Москве признала, когда тот из Литвы приехал? Не сама ли сына на престол благословила? Теперь же с ног на голову. Дудки! Шубника проделки. Лживей Василия на Руси на сыщешь. У него правды, как в решете воды.
Грамоту сжигали, посланцев с позором выгоняли, сопровождая свистом и охальными словами.
Воротынский осерчало сжимал кулаки, но гнева своего рати не выказывал: сердцем вражьего копья не переломишь. Надо головой хитромыслить. Но как ни ломал голову, как ни прикидывал, Елец взять не удавалось. А тут еще одна напасть — к рати близилось дворянское войско Пашкова. Пришлось несколько полков снять с осады и выставить на подступах к Ельцу. Отвели от стен и добрую треть пушкарского наряда.
И пушки и полки Воротынский расставил на удобной для себя местности: на горе Аргамыч, вдоль Быстрой Сосны, на увалах и речке Ельчике. Открытым для Пашкова оставался лишь огромный овражище, тянувшийся левее крепости. Куда бы Истома не сунулся, он всюду попадал в ловушку.
Выслушав лазутчиков, Пашков не торопился собирать голов и сотников на совет. Размышлял: царев свояк Иван Воротынский не такой уж простак в ратном деле. Пошел в отца — знаменитого Большого воеводу Михаила Воротынского, под началом которого были все засечные крепости. Ивана же Воротынского Истома Иваныч знал еще по Крымскому походу, когда
«Осторожен князь, рассудлив, головой об стенку не ударится, — раздумывал Истома Иваныч. — Ишь как хитро под Ельцом стал. Кажись, и не подступишься».
Совет не собирал, тянул, прикидывал, пока в шатер не заглянул Григорий Солома.
— С доброй вестью к тебе, Истома Иваныч. Примчали ко мне два казака с Волги. Василий Шестак на подмогу идет.
— Василий Шестак?.. Дворянин аль сын боярский?
— Какое! — усмехнулся Солома. — Был когда-то холопом окольничего Андрея Клешнина. Бежал под Ростов. Опосля по Руси скитался, покуда с Болотниковым на Дон не попал. Ныне — казачий атаман. Донских да волжских казаков с ним боле тыщи. Не седни-завтра здесь будут.
Озабоченное лицо Истомы Иваныча заметно повеселело. Воистину, добрая весть. Подмога немалая, казаки в сражениях одни из самых храбрых.
Солома же вдвойне был рад вести о Шестаке: как-никак, а дочерин муж. Правда, не так уж и часто в своем курене зятька видел, но обиды в сердце не носил: казаку всегда родней степь, конь да сабля острая. Любаву жаль, да что поделаешь, так уж заведено на Дону.
О своем родстве с Шестаком Истоме не заикнулся, спросил:
— Так обождем ли атамана, воевода?
— Обождем, — коротко подумав, сказал Истома Иваныч. — Вместе и на Воротынского навалимся.
— В обхват пойдем или впрямь ударим?
— Сам-то как мыслишь? — уклонился от ответа Пашков, и большие серые глаза его пытливо застыли на казачьем атамане.
«Скрытен же Истома» — в который уже раз мелькнуло в голове Григория Матвеевича.
— Погутарили мы с казаками. Воротынский крепко затворился, ну да худа та мышь, что одну лишь лазею знает. Князь на пушки да на заслоны надеется, а внутрь не смотрит. Изнутри надо бить…
Григорий Солома подробно рассказал о своей задумке. Истома поперхнулся. Сам о том же помышлял, сам! Не хотел раньше времени говорить — и вот на тебе! Солома будто подслушал его мысли. Мудрен же казак! Но промашку не исправишь: кто первее, тот и правее.
— Что, Истома Иваныч, аль не по нраву моя затея? — уловив непонятное замешательство в лице Пашкова, спросил атаман.
— Да нет, — крякнул Истома, сам о том думал. — Пожалуй, так и сделаем. Но допрежь казаков с Волги дождемся.
Все началось внезапно для Воротынского: едва наступило утро, как из крепостных ворот высыпала елецкая рать. Натиск был быстр и неожиданен: за всю долгую осаду ельчане и не помышляли о вылазке, а тут будто их шилом укололи — выскочили всем городом.
Самый тяжелый урон был нанесен пушкарям, спавшим возле орудий. Всполошные крики дозорных потонули в яростном реве набежавшей рати. Пушкарей, пищальников и стрельцов разили мечами и саблями, пистолями и самопалами, кололи рогатинами и пиками.