Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
Ерофей приставляет, но мужики кричат: не тот. Ерофей ползет к другому мертвецу. И вновь: не тот, не тот, приказчик!
Ерофей тянется к воеводскому сапогу.
— Ослобони, милостивец. Не могу-у-у!
— Ищи, ищи, пес!
Болотников поднимается, а приказчик волочет за волосы головы, волочет по земле к убитым.
— Что барам и приказным холуям мужик? — гремит с крыльца Болотников. Сейчас он обращается уже ко всем: юзовским мужикам, пешим и конным ратникам, пушкарям, казакам, обозным людям — ко всей многотысячной громаде, наблюдавшей за казнью. — Покуда живы бары и приказные, не видать народу воли. Веками
— Смерть! — яро отозвалась громада.
Ерофея посекли на куски. К Ивану Исаевичу подвели молодого растрепанного парня в зеленом сукмане.
— Приказчиков сын. Что с ним, воевода?
— Рубить! — беспощадно бросил Болотников.
Глава 8
Волхов
Болховский воевода со дня на день ждал воровское войско. Страха не было. Ходил меж дворян и стрельцов, говорил:
— В крепость Вора не пустим. Не так-то уж он и силен. Идет мужичье с дубинками. Куды уж ему крепости брать!
К осаде воевода подготовился изрядно. Расчистили и заполнили водой крепостной ров, подсыпали земляной вал, подновили дубовые стены, ворота и башни, затащили на помосты пушки, затинные пищали и тяжелые самострелы. Не обижена крепость ядрами, картечью и порохом; вдоволь запасено смолы и каменных глыб.
Вместе с воеводой сновал по крепости Афанасий Пальчиков. Сказывал служилым:
— Не верьте подметным письмам Ивашки Болота. Никакого царя Дмитрия и в помине нет. На Москве сидел беглый расстрига Гришка Отрепьев. Храмы божии осквернил, старозаветные устои рушил. Помышлял с ляхами христову веру на Руси искоренить. Вместо храмов — иноверческие костелы и вера латынянская. Каков, святотатец! На Москве — богохульство неслыханное. Срам, блуд, разбои. Сколь Гришка государевой казны разворовал да пропил, сколь иноверцам раздал, сколь невинных девиц сраму предал. Ерник, прелюбодей, антихрист!
Ронял зло, отрывисто, накаляясь от гнева. Говорил о том и служилым, и тяглому посадскому люду, говорил на торгах и площадях.
— Ныне же нового святотатца выродили, вновь скверну на Русь пустили. На Москву-де идет, на царство Московское. Ужель вновь дозволим надругаться над верой христовой?!
Читал грамоты царя Василия, инокини Марфы, сулил болховскому люду государевы милости.
Усердствовали попы и чернецы. Молебны, крестные шествия с чудотворной иконой Дмитрия Углицкого, проклятия воров на литургиях, вещие вопли и кликуш и юродивых во Христе… Народ заколебался. Прежде царя Василия хулили, Дмитрия Иваныча как избавителя ждали, ныне же, после приезда из Москвы государева посланника и неистовых проповедей благочинных, поутихли, призадумались: а вдруг и в самом деле Дмитрий Иваныч не истинный?
Афанасий Якимыч доволен: тихо стало в городе, не слышно более горлопанов. Вывел крамолу. В первые дни, как приехал, бунташные речи сыпались из каждой слободы. Хватал, увечил в пыточной, казнил. Укоротил языки. Смолкли! И не только смолкли, но и в Красно Солнышко,
К Болхову подошли после полудня, окружили с трех сторон.
— А может, и реку перейдем? — предложил Нагиба.
— Уж брать, так в кольцо, — вторил ему Нечайка.
Но Иван Исаевич совета не принял:
— Под пушки лезть? Нет, обождем, други. Тесно тут войску.
Болотников объехал город, остановился на берегу Нугри.
— Добрая крепостица. Сказывают, ордынцы тут не раз спотыкались. Крепко стоит.
Болховцы высыпали на стены. Вокруг крепости стало огромное вражье войско; оно рядом, в трех перелетах стрелы — грозное, оружное.
У Пальчикова в смутной тревоге дрогнуло сердце: такой рати он не ожидал. Воров — тьма-тьмущая! Эк набежало мужичья. Да и казаков изрядно, не перечесть трухменок. Сколь же их с Дикого Поля привалило?.. Да вон и пушки подкатывают.
Заскребли кошки на душе и у болховского воеводы: туго придется. Ивашка Болото — воин отменный, лихо Трубецкого расколошматил. Восемь тыщ-де уложил. Каково?
Неспокойны стрельцы, служилые люди по прибору. С бунтовщиками биться будет тяжко. Слушай воеводу! «Мужичье с дубинами». Хороша голь. И сабли, и пистоли, и пушки.
— Крепкая рать, — уныло бросил один из стрельцов.
— Крепкая, — поддакнул другой. — Многи в броне.
Серебрились на солнце кольчуги, панцири, шеломы, кроваво полыхали овальные щиты.
Скребли затылки слобожане:
— За Вором бы экая силища не пошла. Как бы не промахнуться, православные.
— А владыка что сказывал? Вор-де.
— Так ить и владыкам не все ведомо.
— А царица Марья? Сама-де Дмитрия в Угличе похоронила. Ужель свово же сына хулить будет?
— Ох, неисповедимы пути господни, православные… А все ж царь-то Василий на лживые грамотки горазд. Не промахнуться бы.
Глашатай Болотникова подъехал к водяному рву, громко и зычно прочел грамоту царя Дмитрия Иваныча. Со стен закричали:
— Быть оного не может! В Угличе сгиб царевич Дмитрий!
— Воровская грамота!
Бирюч вознес над головой столбец.
— Глянь, с государевой печатью!
Со стен:
— Не верим! Государева печать на Москве у царя Василия!
— Облыжна грамота!
Кричали дворяне, стрелецкие головы и сотники, купцы, приказные Земской избы. Посадская же голь помалкивала, выжидала. Но вот выступил вперед известный всему городу кузнец Тимоха, прозвищем Окатыш. Крепкий, округлый, борода до пояса.
— А не поглядеть ли нам грамоту, православные?
— Глянем! Открывай ворота! — поддержали кузнеца слобожане.
Воевода недовольно поджал пухлые губы. Ишь, чего чернь удумала. Крепость ворогу открыть! Крикнул было стрельцам, чтоб пуще глаз стерегли ворота, но кто-то из посадских уже вынырнул из окованной медью калитки и подбежал ко рву.
— Кидай грамоту!
Глашатай повернулся к рати.
— Дай копье!
Дали. Глашатай вдел свиток на копье, метнул за роз. Посадский потрусил к воротам. Войдя в город, на стену не полез, сунулся с грамотой к слобожанам. Вертели в руках, щупали, осматривали, покуда свиток не оказался у Тимохи Окатыша.