Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
— Чем же тебе этот стожок приглянулся?
— Аль сам не ведаешь? — с лукавинкой прищурился Иван Исаевич. — Еще неделя, другая — и от твоего сена одна труха останется. Зачем же добру пропадать? Косил ты на этот стожок месяц назад, косил в жарынь. Сушил по солнышку, да убрать припозднился. Не было тебя на пожне: по купецким делам отлучался. Сенцо-то и пересохло. А тут непогодье навалилось. Не мене недели дождь сыпал. Пришлось тебе, Купрей Лабазнов, вновь сено сушить да ворошить. А тут вдругорядь дождь. На чем свет ненастье костерил, покуда сено
— Та-а-ак, — удивленно протянул мужик. — Да ты что, мил человек, на сосне тут сидел?
Юшка и Семейка громко рассмеялись, а Болотников взял из подводы вилы и принялся кидать на телегу большие охапки сена.
— Уложишь ли все? — усомнился мужик.
— Уложу, Купрей, уложу! Телега твоя приемистая.
Вскоре на подводу взобрался Семейка. Принимая охапки сена, весело покрикивал:
— Помене, помене кидай, Иван Исаевич!.. Завалил. Помене!
Купрейка, глядя на Болотникова, довольно поглаживал бороду. Приделистый мужик! Видно, не один годок в страдниках хаживал. И лошадь знатно запряг, и стожок самый нужный выбрал, и воз на славу выкладывает. Не каждый мужик такой стожок на подводе разместит. Досуж!
Юшка Беззубцев не узнавал Болотникова. Обычно суровое и, зачастую, замкнутое лицо его было сейчас просветленным и добрым, по-крестьянски простоватым; разгладились морщины, лучились глаза, сыпались из улыбающегося рта смешинки-задоринки.
Перед отправкой в дорогу Юшка спросил:
— Купец твой в кремле аль на посаде живет?
— На посаде. У храма Богоявления, что на Спасской.
— Лошадь-то его? Ишь какая справная.
— По купцу и лошадь, — степенно молвил Купрейка и, поглядев на небо, поторопил. — Пора, православные. Ночью в город не пустят.
Залезли на воз, зарылись в сено. Купрейка перетянул и закрепил кладь веревками, перекрестился.
— Помоги, святая богородица!
Через час подъехали к крепости. Раздался недовольный окрик:
— Очумел, борода! Куда ж ты с таким возом?
У Болотникова екнуло сердце. Ворота! А воз, поди, выше стены. Дернул же черт перекидать на телегу весь стог. Дорвался, дурень! Сейчас стрельцы прикажут снять навершье — и беды не избыть. Налицо и лазутчики и сумы с подметными письмами. Ужель всему конец?
Глава 13
Клин клином вышибают
Мимо высокого тына Девичьего монастыря бредут двое посадских: согбенный старичок и ражий парень. Старичок замедляет шаг, тычет посохом о тын.
— Глико, Нефедка… Зришь?
— Зрю, — детина с любопытством глядит на лист, но в грамоте он не горазд. Поворачивается и машет рукой человеку в гороховом полукафтане. — Подь сюда, Левонтий.
Левонтий, маленький, взъерошенный, угрястый мужичонка, подходит и клещом впивается в грамотку.
— Че писано? — нетерпеливо вопрошает Нефедка.
Левонтия, площадного подьячего, кормившегося пером и чернилами,
— Дерзка и крамольна однако ж, — протянул. Оглянулся по сторонам и добавил: — Но зело праведна. Давно пора барам по шапке дать.
— Да ты толком сказывай.
— И скажу! Грамота сия Большим воеводой царя Дмитрия писана. Велит Болотников истреблять бояр и дворян, добро же их делить меж люда подневольного.
— Знатно, — крякнул детина.
Подошли еще несколько посадских, а вскоре у тына собралась огромная толпа.
Семейка доволен: ишь, как гудит народ, ишь, как всколыхнуло посадских слово Болотникова!
Не утерпел, отошел от избенки и нырнул в толпу. Шум, гвалт, бунташиые выкрики:
— Налоги и пошлины велено не платить!
— Праведно! И без того продыху нет. Неча на Шуйского жилы рвать! Сами с голоду пухнем!
— Неча и цареву десятину пахать. В украйных городах давно десятину кинули. И нам буде!
— А может, облыжна грамотка, крещеные? — усомнился один из посадских. — Мало ли всяких воров на Руси.
— Вестимо, — поддакнул другой. — Чу, царевич Петр Федорыч объявился. А кой он царевич, коль его патриарх Гермоген христопродавцем и вором кличет.
— Истинно, православные! Никогда не было сына у царя Федора!
— И Дмитрия Иваныча давно в живых нет! Во младенчестве помер на Угличе. Слыхали посланцев царицы Марьи и святейшего? То-то. Мы, люди торговые, не верим в сии воровские «листы». Облыжна грамотка!
— Рвать ее! — рявкнул, пристукнув посохом, дородный калужанин в малиновом охабне.
— Не трожь! — толкая торгового человека в грудь, взвился могутный Нефедка. — Ведаем тебя, Куземку-лизоблюда. Всю жизнь богатеям подпеваешь. Готов посад за полушку продать. Прочь от грамотки!
— Ты на кого, голь перекатная, руку подымаешь? Ишь, взяли волю. Да я тебя, горлохвата, в Съезжую упеку. Хватай его, ребятушки!
На Нефедку навалились Куземкины дружки, но не тут-то было: за детину вступились слобожане. И пошла потеха!
Мимо проезжал мужик на телеге. Семейка остановил лошадь, вскочил на подводу, закричал во всю мочь:
— Буде носы кровенить, православные! Буде!
Утихомирились, глянули на незнакомою посадского, а тот, усмешливо покачав головой, громко молвил:
— Чего попусту силу тратить? Спорили мыши за лобное место, где будут кота казнить. Так и вы. Криком да бранью избы не срубишь.
— А ты кто такой? Что-то тебя на Калуге не зрели. Откуль свалился? — ¦ закричали из толпы.
— Странник я. По городам и весям брожу, правду сыскиваю.
— Ну и нашел?
— Нашел, православные. Вот она — правда! — указал рукой в сторону грамотки. — Все в ней истинно, Христом клянусь. Был в городах, своими глазами зрел. И в Кромах, и в Ельце, и в Волхове, и в других городах, что Дмитрию крест целовали, живут ныне вольно, без бояр и царских воевод. Живут без налогов и пошлин, без посадского строения и царской десятины. Вольно живут!