Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
— А холопы как? — выкрикнул, протолкавшись к телеге, молодцеватый, широкогрудый парень с бойкими черными глазами.
— И холопам воля дана, нет на них боле кабалы. Царь Дмитрий повелел прежние указы порушить. Кабала с холопов снята. Снята, православные! Буде ходить под ярмом!
Толпа вновь загалдела.
— У нас же ярма хватает. Не жизнь — маета!
— Ремесло захирело! Воеводы и дьяки поборами задавили!
— Суды неправедные!
— А чего ж терпите? Аль охота вам в кабале ходить? — громко
Один из посадских дернул его за полу кафтана.
— Стрельцы! Лезь в толпу, спрячем.
К Девичьему монастырю скакали всадники в темнозеленых кафтанах; блестели бердыши на ярком солнце. Толпа смолкла, на Семейку устремились сотни выжидающих, оценивающих глаз. А он стоял на виду у всех — осанистый, коренастый, уверенный в себе; лохматились седые пряди волос на резвом ветру.
— Чего, сказываю, терпите? — неустрашимо продолжал Семейка, и слова его зазвучали набатом. — Пошто в нужде и неволе живете? Бейте бар, забирайте их добро, выкликайте праведных старост и судей!
Стрельцы, размахивая плетками и тесня толпу, подъехали к телеге.
— Взять лиходея!
Юшка Беззубцев явился в избу лишь под вечер. Был он в драной сермяжке, разбитых лаптях, дырявом войлочном колпаке. Сирый, убогий мужичонка, да и только.
— А тебя и впрямь не узнать, — сказал Болотников.
— Покуда бог милует, — устало улыбнулся Юшка. Весь день он сновал по городу: был на торгу, в кабаках, на людных площадях и крестцах; тайно подкидывал и вывешивал «листы», вступал с калужанами в разговоры.
— Посад раскололся, Иван Исаевич. Одни Шуйскому мирволят, другие за Дмитрия готовы стоять.
— А стрельцы? Эти небось на повстанцев сабли точат.
— Кажись, не шибко. Надо бы и среди них потолкаться. Дозволишь?
— Покуда нет… Что-то Семейка припозднился.
Ждали Семейку час, другой, но тот так и не появился.
— Ужель схватили? — обеспокоенно глянул на Болотникова Юшка. Иван Исаевич не ответил, молчаливо улегся на лавку.
Ночевали в избенке старого звонаря Якимыча, о котором Болотникову поведали вернувшиеся из Калуги лазутчики: старик надежный, когда-то в Диком Поле казаковал.
В избушке полумрак, чуть мерцает неугасимая лампадка под закоптелым образом Спаса. За волоковыми оконцами беснуется ветер; ветхая избенка скрипит, стонет, ухает, вот-вот развалится под дерзкими порывами сиверка.
— К грозе, — кряхтит с полатей Якимыч.
Болотникову не спится, все еще теплится надежда на возвращение Семейки. Дорог ему этот мужик. Как-никак — сосельники, сколь годков вместе прожили, сколь страдных весен за сохой походили! Мужик-трудник, мужик-разумник, ныне всей рати слюбен, готов за народ и волю голову сложить.
Всплыло лицо Купрейки Лабазнова. Этот голову на плаху не положит. Ишь чего вывернул:
«Ни за Шуйского, ни за
«Да так ли? — воскликнул тогда Семейка. — А ежели купец задом к тебе повернется?»
«Не повернется. Человек праведный. Ни харчем, ни сукном, ни деньжонками не обижает».
«А коль убьют? Война».
«Нового хозяина пойду искать. Авось приветит. В рать же вашу ногой не ступлю».
Молвил, как топором отрубил.
У Ивана Исаевича защемило на душе. Вот тебе и крестьянин! Что ему народная рать и кровь людская, обильно пролитая за мужичье счастье. Пригрел купчик, показал алтын — и плевать ему на повстанцев. Вот и бейся за такого, отдавай тысячи жизней. А ежели таких много на Руси?
Смутно, черно стало на душе.
В полночь, с ударом колокола, Якимыч сполз с полатей, тронул Болотникова за плечо:
— Пора, родимый.
Иван Исаевич тотчас поднялся: он так и не уснул. Облачился в кафтан, опоясался кушаком, пристегнул саблю.
— Может, и я с тобой? — спросил Юшка, хотя уже давно все было решено.
— Нет. Жди Семейку.
Вышли во двор. Ночь черна, непроглядна. Ветер поулегся, но зато принялся бусить дождь. За невидимой Окой полыхнула молния, донеслись отдаленные раскаты грома. У Юшки сжалось сердце.
— Не ходил бы, Иван Исаевич. Опасно! Уж лучше я.
— Нет, друже, — твердо молвил Болотников. — Чему быть, того не миновать, — запихнул пистоль за пазуху (не отсырел бы порох), повернулся к старику. — Айда, дедко.
Болотников и звонарь пропали во тьме. Якимыч вел огородами, овражками и глухими переулками. Улицами же не проберешься: загорожены решетками и колодами, подле которых неусыпно бдят караульные с рогатинами. С тесовых крыш боярских и дворянских теремов доносились приглушенные, протяжные выкрики дозорных глядачей:
— Поглядыва-а-ай!
— Пасись лихого-о-о!
В одном из переулков Болотников оступился и ткнулся о забор. Забор оказался ветхим, накренился, затрещал. Громко, зло залаяла собака, за ней другая, третья. Встрепенулись караульные, решеточные сторожа, объезжие люди. Отовсюду вполошно донеслось: ай, что? Пасись лихого!..
В конце переулка послышались людские голоса и дробный цокот конских копыт. Огни факелов вырвали из тьмы бердыши и красные кафтаны.
— Стрельцы, — шепнул Болотников.
Спрятались за избу, замерли. Стрельцы проехали мимо. И все же с дозорными не разминулись: перед Никольской улицей, сворачивая к Успенскому собору, неожиданно наткнулись на трех пеших стрельцов с фонарями.
— А ну стой! Кто такие?
— Люди божьи, — смиренно поклонился Якимыч. — Идем на звонницу.
— На звонницу?.. Без фонаря, с саблей?.. Врешь, ананья!