Иван Болотников Кн.2
Шрифт:
«Старейшину» выбирали не день и не два. Прокофий Ляпунов из себя выходил, чтобы выбиться в Набольшие. Дело доходило до драк. Одного из служилых — сторонника Пашкова — Прокофий избил до полусмерти, чем подлил масла в огонь. Служилая мелкота избрала старейшиной Истому Пашкова. В него верили, на него надеялись, его чтили за Елецкую победу. Мелкопоместные говорили:
— Ляпуновы на одно буйство горазды. Пашков же степенен, разумен и воевода отменный. С таким не пропадем.
Прокофий Ляпунов с братом Захаром и Григорий Сунбулов, огорченные неудачей, крепко загуляли. Захар Ляпунов, напившись до чертиков,
— Все едино не быть Истомке на коне. Спихнем Шуйского — и Пашкова коленом под зад. Неча худородным у трона вертеться. Вышибем!
— Вышибем! — рьяно кивал Григорий Сунбулов. — Добрым дворянам стоять у власти.
Два дня гуляли. Протрезвев, поутихли: обида обидой, но надо и дело вершить. А дело большое, нелегкое — идти на Москву и бить Василия Шуйского.
На Москву шли две рати. Одна — мирно, почти без крови, другая, под началом Болотникова, сурово и жестоко. «Бояр и воевод и всяких людей побивали разными смертями, бросали с башен, а иных за ноги вешали и к городовым стенам распинали и многими различными смертьми казнили».
В конце сентября «листы» Болотникова возмутили Алексин. Посад и воевода Лаврентий Кологривов присягнули царю Дмитрию. Вскоре Болотниковым был взят и Серпухов. До Москвы оставалось каких-то сто верст. Бояре, прослышав о великом войске Вора, начали потихоньку покидать столицу. Высокородцев обуял страх. Прятались в монастыри, дальние вотчины.
Царь же Василий и вовсе покой потерял: дни и ночи заседал в Думе. После одного из ночных советов повелел:
— Ивашку Болотникова надо остановить на реке Лопасне. Пошлю туда воевод Кольцова-Мосальского да Бориса Нащекина со стрельцами. Надо задержать Вора, дабы с силами собраться.
Воеводы, поставив заслон на Лопасне, сказывали ратникам:
— Вся надежда на вас, служилые. Не пустим Вора к Москве-матушке. Царь выдал вам наперед годовое жалованье, а коль побьете Ивашку, втройне наградит. Сокрушим бунтовщиков!
— Сокрушим! — дружно отвечали служилые.
Не сокрушили. Болотников, навалившись всем войском, в два часа смял царскую рать. Оставив на поле пять тысяч убитых, Кольцов-Мосальский и Нащекин бежали к реке Пахре.
За пологом шатра был слышен гомон стремянного и Афони Шмотка. Афоня, тоненько посмеиваясь, говорил:
— Твою загадку и малец разгадает. А вот ты мою попробуй, век не раскумекать. Слушай, Устимка: летела птица орел, садилась на престол, говорила со Христом: «Гой еси истинный Христос! Дал ты мне волю над всеми — над царями, над царевичами, над королями, над королевичами; не дал ты мне воли ни в лесе, ни в поле, ни на синем море».
Секира примолк, примолк надолго. Афоня довольно хихикал:
— Куды уж те, несмышленышу.
Губы Болотникова тронула улыбка. Сошлись, балагуры! Сейчас ратники сбегутся: где Секира с Афоней, там и веселье, там и смех на сто верст. Бакульничать не мешал: пусть, пусть отдохнут повольники. Сколь тягот перенесли, сколь ран в сечах приняли!
Вышел из шатра, бодро глянул на ратников.
— Живы, ребятушки? Дойдем до Москвы?
— Дойдем, воевода. Ишь как баре от Лопасни драпали. Знатно поколотили!
— Знатно, ребятушки. Запомнит Шуйский Лопасню. Сию победу и отметить не грех, а? — глаза веселые, шалые.
— Не худо бы, — тотчас
Аничкин же посмотрел на Большого воеводу с удивлением: что это вдруг с Иваном Исаевичем! Не сам ли запретил до Москвы зелену чару?
— Так гульнем, други, за победы наши? Москве в скорби быть, нам — чару пить. Пусть Шубник задохнется от злости, пусть знает, как веселится повольница! Гульнем, а? — кинул оземь шапку, лихо, бесшабашно тряхнул серебряными кудрями.
— Гульнем! — мощно грянуло войско.
Из обоза прикатили бочонки с вином. И пошел пир на весь мир! Иван Исаевич выпил три кубка кряду, стал хмельной, взбудораженный.
— Веселых с рожками!
Веселых и звать не надо: давно уже прибежали к воеводскому шатру — с дудками, свирелями, бубнами.
— Плясовую, ребятушки! Играй, чтоб сатане было тошно! Играй, веселые!
Заиграли, загремели, задудели; заиграли лихо, громко, задорно. Ноги сами понеслись в пляс; плясали Секира и Нагиба, Нечайка Бобыль и Тимофей Шаров, Юшка Беззубцев и Семейка Назарьев, плясала хмельная рать.
— Гись!
Болотников вошел в круг. Летят кушак и кафтан наземь (стремянный ловко поймал саблю). Высокий, бронзоволобый, белая рубаха с голубыми узорами обтянула могучие плечи.
— Веселей, дьяволы!
И пошел, пошел игриво, легко, молодцевато.
— Веселе-е-ей!
Сорвался в пляс: быстрый, буйный, залихватски-ухарский.
Матвей Аничкин — он единственный не пригубил и чарки — ужаснулся лицу Болотникова, оно показалось ему жестоким, мученически-отчаянным, будто Большой воевода не плясал, а яро втаптывал в землю гадюку. Сколь неукротимого гнева было в его лице!
У Аничкина дрогнуло сердце: Болотников устал! Устал от прежней каторжной жизни, непрестанных забот и бессонных дум, от неимоверно-тяжкого бремени, легшего на его плечи.
Пляска — забытье.
Пляска — веселье.
Пляска — крик!
— Гуляй, гуляй, вольница! Гуля-я-яй!
Плясал долго, свирепо, пока не иссякли силы. Шатаясь, побрел к шатру.
— Вина, Устимка!
Выпил, ожил и вновь брызнул шалым весельем.
— Славная у меня рать… Что ворога бить, что вино пить… Слышь, Устимка, покличь деда Михая с гуслями. Покличь!
Сыскали гусляра. Крепкий белобородый старик с густыми висячими бровями. Болотников поднес вина.
— Выпей, Михей Кудиныч, да песню сыграй.
Гусляр поклонился, принял чару.
— Какую сыграть, воевода?
Иван Исаевич присел рядом. Помолчал. Лицо стало отрешенным, задумчивым. Дед тихо перебирал струны гуслей, а Болотников вдруг запел:
Как с околицы идет молодец, А навстречу красна девица, А близехонько сходилися, Низехонько поклонилися. И говорит добрый молодец: Здорова ли живешь, красна девица? Здорова живу, мил сердечный друг, Каково ты жил без меня один? Давно друг с другом не видалися, Что с той поры, как рассталися…