Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)
Шрифт:
— Помни, сынок, о Ржеве-то. Вернуть ее надобно от Твери. Не вернем — пред богом и детьми грешны будем. За сим сюды и приехала на сговор-то.
Проси Ржеву… Ну, прощай, сынок, пора мне в обитель вернуться…
Когда проводили Софью Витовтовну в монастырь, пошли родители жениха и невесты в опочивальню Марьи Ярославны, дабы сговор вести, торг торговать о приданом за Марьюшкой, о времени свадьбы и о всем прочем.
— А ты, Ванюша, — ласково молвила Марья Ярославна, — побудь с нареченной-то своей в трапезной, побеседуй. Скушно
Иван остался и, садясь на скамью рядом с Марьюшкой, заметил, как она вся вздрогнула и поспешно отодвинулась подальше.
— Пошто страшишься меня? — спросил ее Иван. — Яз тобе худого не сотворю. Помнишь, как мы с тобой на санках в Твери катались?
Марьюшка, хотя поглядывала исподлобья на него, все же улыбнулась и ответила:
— Помню, но ты был тогда маленькой, а теперь другой. Усы у тобя и борода…
Она вдруг затуманилась вся от печали и, помолчав, продолжала:
— Не хочу тут жить. В Тверь хочу, к матушке. Немощна матушка моя, бают все, умрет скоро…
Голос ее пресекся от слез. Ивану жаль стало эту хрупкую девочку.
— А ты не верь сему, — ласково сказал он, — пошто матушке твоей умирать? Никто, кроме бога, не знает, кто и когда умрет.
Марьюшка успокоилась и внимательно испытующим взглядом осмотрела Ивана, словно незнакомого, но опять улыбнулась и заговорила доверчиво:
— Не хочу яз замуж и в Москве жить не хочу. А ты?
— И яз не хочу жениться, — улыбаясь, сказал Иван, но ему стало обидно и за себя и за эту еще глупенькую девочку.
Ответ Ивана успокоил и ободрил Марьюшку.
— А на санках мы кататься будем?
— Будем.
— А на качелях?
— И на качелях будем.
— Матушка мне сказывала, что, когда замуж выйду, будут у меня дети: мальчики и девочки. Яз хочу девочек. Буду с ними хороводы водить, песни петь…
Она опять замолчала, о чем-то думая, и решительно объявила:
— Все ж, Иване, не надо ни тобе, ни мне никакой свадьбы.
— Истинно, не надо, — невольно улыбаясь, подтвердил Иван. — Ты сего не бойся. Свадьбы нашей до лета не будет…
Долго Иван вел эти странные беседы, в которых детски наивное переплеталось с вопросами о браке и детях, и тяжко ему становилось, когда представлял он себе, что лет пять еще будет он жить с этим дитем, пока вырастет оно.
— Доспеет! — горько повторил он вслух слова бабки.
Шум голосов в сенцах показал, что семейный совет кончился и родители возвращаются в трапезную.
Садясь за стол, Василий Васильевич весело воскликнул:
— Ну, вот и сговорились, слава богу, а доброе дело добрым вином запьем!
Он приказал Константину Ивановичу подать заморского вина и, обратясь к Ивану, пояснил:
— Свадьбу пировать будем летом, в начале июня, а в мае приедут опять к нам сватьюшки с невестой…
Когда дворецкий налил всем чарки заморского вина, Василий Васильевич также весело добавил:
— Ну, выпьем
— Дай бог, — заговорили все, чокаясь. — Совет да любовь…
Уехали гости к себе в Тверь, и побежали опять дни по-обычному. Не заметил Иван, как весна промелькнула, а мая десятого приехала снова в Москву княгиня Настасья Андреевна с дочерью. Начались у нее вместе с Марьей Ярославной приготовления к свадьбе.
Иван же, всех избегая, ездил все с Курицыным на соколиную охоту.
Только мая двадцать пятого, на Ивана Медвяные росы, к посеву яровых, приехал в Москву и сам великий князь тверской, Борис Александрович. С этого дня закружило Ивана, как хороводом пестрым, в разных обычаях свадебных, не давая покоя до самого венчания — четвертого июня.
Измучился Иван во многолюдстве постоянном. Хотел бы он бежать подальше куда-нибудь, на охоту в дебри лесные уйти или в ратный поход…
Но ныне все минулось. Как сон прошла для Ивана и самая свадьба со всеми обрядами семейными и церковными. Второй уж день идет, как тесть его и теща уехали в Тверь, а Марьюшка живет у Вознесения, в келье у бабки.
Иван же сидит один у себя в покоях, и в сердце его тоска и досада: связали его на всю жизнь, и нельзя уж развязать связанного…
Вспоминается ему, как в соборе Михаила-архангела стояли они в венцах с Марьюшкой перед аналоем, а кругом — шепот. Он даже слова, хоть и совсем тихие, ясно расслышал:
— Мужик совсем по сравнению с ней…
Покосился он на невесту свою, а она чуть по плечо ему. Видит на руке у нее кольцо обручальное, что в Твери еще ей при обрученье надели. И все еще воск на нем налеплен — оно и теперь велико ей. Стесняло это все Ивана, стыдно почему-то.
Потом, когда домой из храма вернулись и в дверях их неожиданно хмелем осыпали, Марьюшка чего-то испугалась и громко заплакала. Понял он, что и ей тяжко…
Вскочил Иван с лавки, заходил по покою своему и молвил с болью и гневом:
— Все сие срамно и худо!..
Скверно было ему и пированье с прибаутками и приговорками разными о том, что он уже хорошо понимал, о чем лишь двоим ведать надлежит…
Хмуро оглянулся он на стук в дверь и сердито крикнул:
— Входи!
Вошел Федор Курицын и молвил тихо:
— Будь здрав, государь! Чтой-то встревожен ты?
— Садись, Федор Василич, — грустно ответил Иван и сам сел на высокий столец подле растворенного окна.
Федор Васильевич приблизился к нему и попросил:
— Дозволь, государь, постоять и мне у окна. Хорошо вельми в духоту и жару тут на свежем ветру…
Курицын помолчал и, украдкой взглянув на Ивана, продолжал:
— Гляжу на тя, государь, и мыслю о мудрости Даниила Заточника.
«Молеви, — пишет он, — ризы изъедают, а человека печаль». Человеку же в круговращении бытия, от бога установленном, нужно бороть худое и оправдать пред творцом жизнь свою…