Иван Калита
Шрифт:
– Никак, знакомец?
– Твоей дружины, боярин!
– отозвался Мишук с достоинством.
Протасий подумал, чуть сведя мохнатые брови:
– Мишук? Фёдоров?
– Он самый!
– Как же, как же!
– радостно подтвердил боярин, довольный и сам, что вспомнил имя старого дружинника своего.
– А тута почто? А, камень! Сказывал Василий, сказывал! Да ты будто ищо и прясла рубил?
– И то было, Протасий Федорыч!
– Хвалил он тебя, хвалил! Наградить-то не позабыл ле?
– прищурил Протасий весёлый глаз.
– Благодарствую, боярин!
– возразил Мпшук.
– А только Васильем Протасьичем не обижен!
Протасий перевёл взгляд, и Мишук с запозданием поглядел туда
Тёмноволосый невысокий монах, с внимательным взглядом очень умных тёмно-прозрачных глаз, широким лбом и негустою бородкою клином, вгляделся в Мишука, в ответ на поклон осенил его крестным знамением и, погодя, вопросил:
– Почто ж до воды не пождали?
– Дак что ж!
– отмолвил Мишук (не ведая, что перед ним сам Алексий, правая рука митрополита русского, он отвечал не робея).
– Полой воды-то ещё сколь сожидать? Да и так-то способнее оно кажет! Перегружать ие надоть, от места до места вези!
– Рачителен!
– подсказал Протасий.
– На городовом дели тоже себя показал изрядно! И кметь лихой! С тобою мы тогда Михайлу-то?… - отнёсся он к Мишуку, припоминая.
– С тобою, батюшка!
– подтвердил Мишук.
Протасий покивал, пожевал губами, понурил чело. Давно было то, ох как давно! А всё вот так: напомнит что ся о том - и сердце защемит о погинувшем сыне, первенце, Даниле Протасьиче, что так и предстоял в памяти молодым, юным, почти мальчиком, так и предстоял, не старея, не меняя облика своего…
Завидя внимание к Мишуку Алексия, и келарь с экономом в свой черёд заговорили со старшим возчицкой дружины. Келарь спросил, добра ли снедь и по нраву ль монастырь.
Мишук усмехнул в ответ:
– Дак я и сам возмечтал было, как руку-то повредил на бою, в монахи податься… У меня ить и дядя, отцов брат, Грикша Михалкич, тута был, в затворе.
– Грикша?
– переспросил Алексий удивлённо.
– Извиняй, - поправился Мишук, - мирским именем назвал, ошибкою. Так-то он старец Гавриил будто. А преж того был он в Даниловом монастыри келарем.
Монахи переглянулись.
– Вот что, Мишук! Мишуком тебя кличут?
– решительно сказал клинобородый.
– Помню я дядюшку твоего, да и ты, отец эконом, должен ведь помнить затворника Гавриила. Строгий был старец и достойный. Украшение монастыря здешнего! И ты, коли восхощеши укрытися от забот мирских в обители божьей, приходи невозбранно. Примут тебя и без вклада, назови лишь меня, Алексия. А работу станешь творити у нас по силе и по разумению, яко же и в миру творяяй! Господу - тут он усмехнул едва заметно, одними глазами, - такожде надобны слуги разумные и рачительные к мирскому труду!
Мишук обратно шёл как на крыльях. Поняв, кто перед ним, он не сомневался, что всесильный инок Алексий сдержит своё обещание, стоит ему, Мишуку, только захотеть. И где-то в душе появилась далёкая ещё, но крепнущая уверенность, что он захочет - рано или поздно, исполнив нужные труды свои и устроив семью, - захочет и сможет уйти сюда от мира, от тяжких и суматошных забот семейных, вечных попрёков жены, ото всего, что с годами стало всё приметнее и приметнее тяготить и неволить, не давая ему ни прежней радости, ни прежних сил. Он остоялся, прикрыл глаза, представил себя неспешно идущим через этот двор в рясе и скуфье, и высокий голос колокола над головою досказал, подтвердив его видение: да, он придёт сюда, обязательно придёт!
Меж тем, проводив Мишука, Алексий поднял заботное чело и вопросил строго и требовательно:
– Где же отец, настоятель?
Нежданная беда вызвала Алексия из Владимира и собрала
Глава 41
– Весна?
– Тает.
– Просил, отокрыли б окно… Дух лёгкой! Закрыла… Бережёт!
– Ульяния?
– Она… А я задыхаюсь. Отокрой, крестник! Вот так и добро. Вольным ветром пахнуло. Как птицы кричат! Весна! Не видел николи… Просто так вот, безо всего. Все дела, заботы тяжкие… Весны не видел! Не видал… Юрко, тот жил для себя, а я - для дела, для власти своей жил! И вот - лежу, яко тот расслабленный пред Иисусом… Помоги, крестник! Слышишь, Алексий? Помоги! Не можешь… Един Господь! Как страшно…
– Мужайся, крестный! Суд господень для всех, а после него - жизнь вечная.
– Смерти не страшусь! Я не к тому молвил. А вот как страшно: Христос рядом - и не признать! Просить исцеленья, словно бы у чародея некоего или волхва. А он - рядом! Живой! Во плоти! И - не признать… И я бы, и я бы тоже не признал! Вот чего страшусь, крестник, вот о чём ныне скорбит душа! Не признал бы. Не понял. Яко и прочие мнози: токмо о суетном, гнойные струпья свои являли… Плоть, а не дух взыскуя уврачевать! А с ними Христос! Сам! Явлен! Сядь и омой слезами нози его, и восплачь в радости, и виждь, и внемли! Быть может, и я всю жисть токмо о бренном, о суетном… А главного, того, что для вечности, потребного Духу - и не постиг! Не сумел, не понял… Христа, во плоти, сущего рядом со мною, не разглядел! Вот чего страшусь, Алексию! Вот о чём тоскую я ныне! Как и те: зрели - и не видели! Исповедуй меня, крестник! В толикой сирости моей токмо тебе могу изречь вся тайная души моея. Прими! Выслушай! Ты один?
– Один, крестный!
– Тебя назначат… Выше… Феогност возможет. Теперь! Когда нет Александра. Грех на мне велий, крестник! Молил я Господа, и было изречено: «Наказую тя, грешниче». Тяжко, Алексий! Был я и скуп, и строг, и тяжек порой. Казнил татей без милости, правил суд без жалости, сбирал казну и волости многие. Окупом брал княжения и грады, утесняя князей подвластных!
– В том, крестный, нету прегрешения пред Господом! Мир и тишину дал ты народу своему, леготу гостям и ремественникам. Зри, яко расцвело и преумножило всё в волости твоей! А казнить татей ещё первый митрополит русский заповедал первому князю нашему, святому Володимеру, крестителю Руси. Татей жалеть - стало огорчить и осиротить смердов. А на них созиждена вся прочая, иже в княжении твоём пребывает! И в том, что куплями приобретал ты княженья, может и должен простить тя Господь. Князь ты, и княжеск труд вершишь в русской земле.
– Пусть так! Я и сам ся порою тешу мыслию о благе земли… Но всё одно, повинен аз в гордости и неправдах пред Вышним, ибо не Господа ради, а ради услады Феогностовой созидал я храмы божии на Москве, дабы привлечь тем митрополита ко граду своему! И не ради нищих, а ради чести и славы своей наделял я милостынею убогих и сирых! И законы правил и утверждал ради себя, по суетному величанию ума своего!
– Утешь ся, крестный! Господу потребны дела, а не помышления! Рекут не безлепо, яко благими намерениями вымощен ад! То, что сотворял ты в усладу себе, останет на земли, яко труд благопотребный, сущий на пользу гражанам волости твоея. В храмах тех чистая молитва ежедневно восходит ко Господу, и не тебя, а владыку всего сущего ликует по вся дни клир церковный! Зри, яко душеприветен труд сей: церковь, что почали созидать в монастыре Богоявления, прослышав о немощи твоей, Протасий Федорыч обещал достроить своими людьми и своим серебром ради Господа нашего Иисуса Христа! Для суетного ли любованья принял он сей обет?