Иван Кондарев

Станев Эмилиян

Затем Костадин отвел собак в орешник, чтоб обсохли, привязал их к дереву, а сам разделся и вошел в ближайший бочажок, держа в руке кусок мыла, который он захватил из дому. Кучевые облака торжественно парили в небесной бездне. На противоположном берегу, где росли высокие дубы и вязы, ворковали горлицы. Где-то рыхлили кукурузу — Костадин слышал глухой звон мотыги.

«Неужто я так и буду жить один?» — подумал он, почувствовав раскаяние и не в силах выбросить из головы скверные слова, которые он сказал своей жене. Она настаивала на том, чтоб поехать в Яковцы посмотреть, как строят мельницу. Он отказался. Тогда она обвинила его в том, что он не хочет сидеть в лавке, совершенно не интересуется, как там идут

дела. И зачем, боже мой, он снова напялил на себя эти рваные брюки, почему обул на босу ногу эти старомодные ботинки?! Коли он так одевается, коли ищет себе работу только в поле, никто не виноват, что он становится батраком у собственного брата. «Сам делаешь себя батраком», — сказала она, и он вспомнил, каким возмущением горели ее глаза. Только что ногой не топнула, как она топала на непослушных детей. Он представил себе холодную комнату, в которой ее оставил, наполненную сладковатым запахом фланели, и увидел жену во всей ее красоте: белая блузка, обнаженные смуглые, начинающие полнеть руки. Она шьет какие-то платьица для девочки Манола. И чем отчетливей он представлял себе эту картину, тем страшнее казались ему брошенные им слова: «Надо было выходить замуж за того! Он не стал бы ходить в старомодной обуви и драных штанах, водил бы тебя на вечера. Душу мою вы с братцем гложете. Думаешь, я не знаю, о чем вы с ним шушукаетесь?» И когда она испуганно поглядела на него, а на ее холеном лице, прихваченном весенним загаром, проступили густо-вишневые пятна, Костадин почувствовал, что он ее ненавидит, ненавидит именно за красоту, за свою страсть к ней и за то, что все здесь ложь; ненавидит ее и за ее упорство… «Важничать да вызывать к себе зависть — вот что для нее всего нужней! Какая уж тут усадьба! О ней она и слушать не желает. Ишь, дама нашлась!!»

Река нашептывала что-то детскими беззаботными голосами, и Костадина вдруг охватила такая мучительная тоска, что на какое-то мгновение он не знал, что с собой поделать. Он выбрался из воды, оделся, отвязал собак и отправился косить. И как только взгляд его скользнул по цветущей люцерне, как только он взялся за косу и почувствовал теплую ласку солнца на своей спине, мучительное ощущение исчезло. Он не брался за косу с прошлого года. Поплевав по привычке на руки, по привычке же перекрестившись и сказав: «Помоги, боже!», он широко замахнулся. Блестящее острие вонзилось в хрупкие стебли с красноватыми цветочками. Они склонились, и коса отбросила первый покос, обнажив сырую, пахучую землю и ползающих по ней насекомых.

Закончив первый ряд и дойдя до верхнего края поля, где люцерна была пореже, он провел бруском по позеленевшему острию и вдруг только сейчас заметил, что все вокруг переменилось. Удлинились тени от рощицы, над рекой пролетали парами голуби, четко выделялись опаловые вершины Балканских гор, и вместе со склоняющимся к закату солнцем по небу скользила мягкая улыбка майского предвечернего часа. Привязанные к дереву собаки лежали на примятой траве у межи, дремля под ласковыми лучами солнца. Он отвязал их и снова взялся за косу. Женщины, рыхлившие за рекой кукурузу, дружно запели.

Некоторое время спустя он услышал на шоссе тарахтение телеги. Янаки ехал быстро. Как только телега повернула на проселок к их полю, Костадин увидел, что рядом с батраком, словно большой белый мак, покачивается женский зонтик.

«Лга, приехала оправдываться и объясняться», — подумал он и перестал глядеть на повозку. Рубаха на его спине потемнела, струйки пота стекали из-под старой соломенной шляпы.

Батрак ловко провел телегу по узенькой лужайке, которая отделяла люцерну от полосы ячменя, и, резко остановив лошадь, весело поздоровался. Костадин видел, как Христина пошатнулась и ухватилась за боковину телеги.

«Смотри, балда, как остановил, ведь она могла ушибиться», — сердито шепнул он,

хотя за минуту до этого думал: «Она моя жена, а Янаки сейчас мне куда ближе».

— Коста! — крикнула Христина. — Иди, помоги мне слезть!

Янаки протянул ей руку, она слезла с телеки и зашагала по скошенной траве к Костадину.

— Как ты вспотел, Коста! Рубаха на спине — хоть выжимай! Почему ты не взял второй рубашки, ведь ты простудишься! — Она смотрела на него виновато и старалась встретиться с ним взглядом.

Он понял, что она готова простить ему и забыть грубые слова, но не мог взглянуть на нее и делал вид, что поглощен косьбой. Однако наперекор своим усилиям не замечать ее он не только видел, но чувствовал всем существом ее присутствие.

— Зачем ты приехала?

— Да просто чтоб прогуляться. Сидишь все дома да дома… А погода чудо как хороша, и что за прелесть в поле! А где собаки? — Этим вопросом она хотела выразить свой интерес к тому, что ему приятно.

— Отпустил их побегать. Брат вернулся?

— Вернулся. Он велел подъехать, когда стемнеет, к сеновалу господина Гуцова.

— Зачем?

— Велел подъехать туда с телегой. Больше ничего не сказал.

— Что там такое, Янаки?

— Откуда мне знать, бай Коста, — ответил батрак, распрягавший лошадей.

— Значит, ты сюда приехала для того, чтобы передать мне его приказ? — #9632; со злостью проговорил Костадин.

— Да я ведь ничего не знаю. И приехала вовсе не для этого, Коста.

«Неужели она после сегодняшнего снова решила меня дразнить и злить?» — подумал он и больше не удостоил жену ни единым взглядом.

Она постояла, огляделась и, постелив на траве синюю вязаную кофту, которую захватила с собой из дома, уселась на высокой меже. Костадин знал, что она огорчена его холодным отношением и особенно несправедливостью его последних слов, но не мог ни простить ее, ни упрекнуть себя.

Солнце коснулось ближнего холма, покрыло его фиолетовой тенью и приготовилось спрятать за ним свой огромный красный глаз. Зеленый ковер на полях потемнел. Соловьи, распевавшие возле речки, усилили свои трели. Продолжала куковать одинокая кукушка, и на ее голосок, полный уныния и боли, как бы из другого мира отозвался филин. Лошади смачно жевали траву, то и дело отфыркиваясь.

Уже совсем смеркалось, когда они с Янаки принялись собирать вилами скошенную люцерну и нагружать ее на телегу. Засияла луна, окутав землю зеленоватой паутиной. Запах трав и молодой зелени сливался в бодрящий, свежий аромат; умолк тоскливый голосок кукушки, из-за далекого кургана доносилось повизгивание собак, поднявших зайцев.

Сквозь шорох скошенной люцерны, которую подхватывали вилы, сквозь фырканье лошадей, сквозь отдаляющийся лай гончих и уханье филина Костадин услышал, как Христина тихонько запела; постепенно он стал различать отдельные слова песни.

Один соблазн пьянит, как небыль, и манит властною рукой в край, где никто на свете не был… [116]

пела она, и ее красивый низкий голос звучал печально и одиноко. И тут он понял, что в эту минуту она не думает о нем, а думает о себе и о своей душе, о том неведомом, что есть она сама, чем ему никогда полностью не овладеть. «О себе думает, глядя на луну и на землю, не о наших отношениях и не о том, почему я сержусь… Она примирилась с этим, оторвалась от меня и уже готова жить так, потому что… иначе невозможно», — заключил он, растерявшись от столь неожиданного вывода.

116

строки из стихотворения П. Яворова «Желание». Перевод В. Виноградова.