Иван Кондарев

Станев Эмилиян

В воскресные дни и праздники Дуса требовала, чтобы он водил ее в кино или в недавно открытую в городском саду кафе-кондитерскую, ставшую очень модной. Она приходила туда со своей приятельницей, телефонисткой, тоже вдовушкой. Он присоединялся к ним как бы случайно. Он любил смотреть, как Дусина ножка, обутая в лаковую туфельку, весело постукивает под столом в такт музыке, как Дуса бросает на мужчин кокетливые взгляды и как вожделенно поглядывают на нее мужчины. Он знал, что она это делает нарочно, чтобы подразнить его, и в то же время ему было лестно, что другие догадываются об их отношениях и завидуют ему.

«Со временем она поймет, что надежды на меня бессмысленны, и увлечется кем-нибудь другим; я же должен быть готов к этому», — думал Кондарев. Но как только он пытался представить себе Дусу в объятиях другого,

сердце его сжималось от ревности и боли.

Так развивались их отношения до первых дней июня, когда Дуса однажды сказала ему, что какой-то поручик каждый вечер заходит в почтово-телеграфное отделение, чтобы побыть в обществе ее приятельницы во время ее ночного дежурства. Приносит ей конфеты, цветы, провожает домой. Не будет ничего удивительного, если он женится на ней, хотя она на шесть лет старше его.

Намек был достаточно прозрачен. Кондарев выслушал ее с насмешливой улыбкой. Потом он вспомнил о слухах насчет готовящегося переворота, спросил Дусу, с каких пор поручик посещает ее приятельницу на почте, но Дуса не знала. Хотя слухи эти ходили довольно давно и Кондарев не придавал им серьезного значения, тем не менее он в тот же вечер рассказал в клубе о поручике и настоял на том, чтобы на всякий случай предупредили земледельцев в городе.

22

Костадин понимал, что убеждать жену в преимуществах усадебной жизни бесполезно, не напоминал больше об имении, хоть и хранил о нем заветную мечту в душе. С каждым днем он все больше убеждался, что брат толкает его жизнь совсем в другом направлении и что Христина помогает ему в этом.

После ссоры из-за скобяных товаров разница во вкусах и взглядах между ним и Христиной становилась все более явной. По старой привычке, питая слабость к земле и охоте, Костадин не обращал внимания на свою внешность; возвратившись с поля или с охоты, он часто отказывался ужинать за общим столом, а устраивался отдельно за низеньким столиком, садился по-турецки и нередко забывал вымыть руки. После каждой охоты он заносил с собой в дом блох, его грязные сапоги оставляли всюду следы. Охотничьи брюки его вечно были испачканы кровью, облеплены заячьей шерстью, но он сердился, когда Христина заставляла его переодеваться, перед тем как войти в комнату. Вместо того чтоб находиться в лавке, он большую часть дня проводил с Янаки возле скотины. В самые большие холода после рождества захотел вдруг спать на полу на шерстяной подстилке в комнатке, выходящей на север, которая отапливалась старинным очагом. Костадин утверждал, что, поскольку он в ней родился точно в такой же холод, его душевное здоровье просто требует этого. Христина согласилась, но только на две ночи, и они поссорились. Ссоры вспыхивали у них и когда Христина требовала купить новые гардеробы и стулья. Костадин считал, что старые еще достаточно крепки и нет никакого смысла их менять. Всякая перемена раздражала его, для него каждый предмет был связан с какими-то воспоминаниями, и он сердился, если вещь ставили не на привычное место. Христина понимала, что делает он это не из скупости, а от глубокой привязанности к своему прошлому, но не могла смириться с такими косными привычками и считала это просто капризом.

Другие поводы для ссор возникали из-за его отказа посещать вечера и представления в читалище. Чем больше хотелось Христине бывать в обществе, вызывая зависть других женщин, тем упорнее Костадин старался не замечать ее женского тщеславия, тем больше сторонился общества.

Размолвки между ними не имели бы столь важного значения, если бы Манол не поощрял стремлений Христины и не использовал их в своих целях.

Еще осенью Манол говорил неправду, утверждая, что отказался от затеи с паровой мельницей — не может он, мол, никак договориться с Миряном, — и умышленно распространял эту ложь. Тем самым он поднял цену на водяную мельницу в ущелье, которая после сноса мельницы Миряна осталась единственной на четыре села, и неожиданно продал ее раза в три дороже, чем она стоила. Костадин не имел ничего против продажи, однако нечестная игра брата его возмутила, а еще больше его возмутило то, что Манол все же договорился с Миряном, но об этом ему ничего не сказал. Костадин по-прежнему не верил брату, и, хотя тот его успокаивал, говорил, что мельницу он будет строить на свои личные средства, взятые в кредит, Костадин все же проверил, как обстоят дела

в банке.

Положение там оказалось иным. Манол принимал на себя ответственность за кредит, данный Миряну, но лично для себя никакого кредита не брал, и у Костадина возродилось старое подозрение, что брат задумал оплачивать все из общего капитала или же продать землю. Но когда он изобличил его во лжи, Манол спокойно объяснил, что воспользуется кредитом только в самом крайнем случае и что его поручительство Мирян обеспечивает гарантированными векселями.

— Чего ты шумишь, ведь я не подвергаю риску ни фирму, ни тебя, — заявил Манол.

— А как будешь платить?

— Это мое дело. Землю продавать не стану, а если, не дай бог, придется прибегнуть к этому, то продам свою долю. Можно подумать, что мне ничего не полагается или что я не могу отделиться?

Костадин смутился. Он упустил из виду, что Манол владеет землей наравне с ним и может потребовать раздела ее, когда для него наступит удобный момент.

На вопрос, почему деньги от продажи водяной мельницы не включены в общий капитал, Манол ответил, что он их берет взаймы, чтобы купить машины для мельницы.

— Эту сумму составляют также доли мамы и Райны, — сказал он. — Они согласны дать мне их, а ты, если настаиваешь, возьми свою долю.

Костадин уступил и на этот раз. В конце концов, деньги были нажиты обманом. Таким образом, вопрос о мельнице был исчерпан, и Костадин примирился. Но недоверие к Манолу продолжало тяготить его, а еще больше его тяготило поведение Христины. Во время этих споров он подмечал, как она тайком обменивается взглядами с братом; заставал он их также за разговором с глазу на глаз, и, наряду с недостойными подозрениями, в нем все больше укреплялось убеждение, что Манол доверяет его жене свои планы. Гордость и мужское достоинство не позволяли ему расспрашивать об этом свою жену — сама мысль, что она не считает нужным поделиться с ним тем, о чем говорит с Манолом, глубоко оскорбляла его. С затаенной злобой наблюдал он, как день ото дня Христина хорошела и как упрочивалась в доме. Старая Джупунка хмурилась, порой ворчала, попрекала, но в конце концов уступала, и Костадин объяснял это не только упорством и тактом жены, но и влиянием, которое Манол оказывал на мать. «Все поняли, что надо делать и как жить, только меня ни о чем не спрашивают», — говорил он себе, когда видел, что вопреки взаимной страсти и любви жена отдаляется от него.

Как только наступила весна, его потянула к себе земля. Он уже не мог оставаться в лавке, набитой товарами, задыхался в ней от запаха дегтя, которым пропитаны были упаковки скобяных изделий. И отдался полевым работам со страстью, которая росла в нем вместе с сознанием своей отчужденности в доме.

Однажды в конце мая, когда в Я к овцах уже заложили фундамент новой мельницы, Костадин поссорился с женой, оскорбил ее. И ушел из дома. Отправившись косить люцерну на пригородном поле, он поручил Янаки приехать вечером на телеге за скошенной кормовой травой. Он шел пешком с косой на плече, с двумя собаками, нисколько не смущаясь своей потрепанной одежды.

Было жарко. Над ослепительно белым шоссе, над всходами кукурузы трепетало знойное марево. Покрытые высокими, но еще не заколосившимися хлебными злаками нивы переливались волнами всех оттенков зеленого. На межах лукаво улыбались маки, сплетались в разноцветные хороводы на лугах ромашки, маргаритки, лютики. Дремали рощи, кудрявые, пышные; из них доносились голоса кукушек. Цепи Балканских гор нежились в фиолетовой дымке, манили взгляд и наполняли сердце сладостным томлением.

Костадин спрятал косу в люцерне и пошел с собаками вдоль овражка. В полувысохшем ручье несколько жаб стонали от наслаждения. Жужжание насекомых, казалось, повисло в раскаленном воздухе. Цветущий ломонос соединял свой нежный запах с густым духом крапивы и бузины. Гончие псы разрезали колосящееся поле, утонув по самую спину в зеленых волнах, и чихали, очищая от пыльцы носы. Костадин спустился с ними к речке, стекавшей с Балкан. Арапка, отяжелевшая от беременности, не хотела входить в воду. Она артачилась, ошейник собрал в складки ее черную, как антрацит, кожу на голове. Только когда Костадин сердито прикрикнул и дернул ее за поводок, она заскулила и, взглянув на него искоса своими обезьяньими глазами, вошла в воду. Мурат прижал искусанные в драках уши, опустил хвост и покорно принял брызги воды, смочившие ему спину.