Иван Кондарев

Станев Эмилиян

— Тончоолу… Я думал, они нас обманывают, — сказал Бабаенев.

Одноглазый и учитель Никола переглянулись. Кондарев вспомнил о воззваниях: если его арестуют, их обнаружат. Не лучше ли будет отдать их учителю и попросить его расклеить по селу? Но слабый здоровьем и какой-то очень женственный Николчо Кынчов не внушал ему доверия, и он сунул воззвания в руки Менки, который сразу же спрятал их у себя под одеждой.

В дверях показался Тончоолу в прекрасном черном пальто внакидку (об этом пальто говорили, что оно было на Бурове, а Тончоолу стащил его у Бурова во время тырновских событий). Позади него виднелась

фигура молодого невзрачного полицейского пристава, который был назначен к ним после убийства Пармакова. За ними с важным и грозным видом вошли крестьяне в бурках, с палками в руках. Тончоолу, со скуластым монгольским лицом, в каракулевой шапке, двигался грузно; из-под его косматых бровей сердито и властно поглядывали крохотные глазки. Шелковая подкладка пальто отливала траурным блеском. Из-под пальто виднелась синяя безрукавка, под нею — черный минтан [115] и просторные крестьянские штаны с обшитыми черным шнуром карманами. На толстых ногах — запыленные юфтовые башмаки. Палка, висящая на руке, стукнулась о стул.

115

короткая верхняя мужская одежда, обычно суконная.

— Эй вы, красные вампиры, прикатили сюда, чтобы сбивать с толку крестьян! Чего вам здесь надо? Почему наврали, что едете в Тантури? Эх, вы, шуты гороховые! Ну-ка, пристав, теперь я хочу видеть, как ты понимаешь свою службу!

Молоденький пристав, выряженный в новый мундир, авторитетно протопав сапогами, сверкая саблей и серебряными галунами на груди, вышел вперед и заслонил собой Тончоолу.

Сана прислонился своей широкой спиной к стене и презрительно поглядывал на галуны и побрякушки, украшавшие грудь пристава. Тот его узнал и смутился. Никола испуганно поглядел на брата, ожидая, что он вмешается, а одноглазый, видимо уже не раз попадавший под арест, привык к подобным стычкам: скрестив на груди руки, он пригнул упрямую свою голову и засопел:

— Они сейчас уедут, господин Тончоолу. Ждут, пока отдохнут лошади, — примирительно сказал кмет.

Тончоолу уставился на учителя.

— Кынчуф, ты мне совсем не нравишься. Твой брат заодно с ними. Мы его пообтешем, и еще как! Из уважения к тебе только и терпим его… Рублевики, подпевалы советские! Рабоче-крестьянского правительства захотелось, да? Адвукаты царя Ленина! Что тебе велено делать, Кынчуф? — Тончоолу затряс руками, и пальто его повисло на одном плече.

Не в силах больше сдержать насмешливой улыбки, Кондарев спросил с притворной наивностью:

— Кто вы, ваша милость? Не кандидат ли в народные представители Тончоолу, тозлукский толстосум?

— А ты кто такой?

— Горожанин, ясное дело. Я лично никогда не видел ни рублей, ни царя Ленина, но тебя насквозь вижу.

— Меня насквозь видишь, говоришь? Что ж ты у меня видишь?

— Вижу, что ты рожден быть правителем и понимаешь, в чем твой интерес. Готовишься загребать большой ложкой из государственного котла. Ты не дурак, дяденька, раз находятся наивные люди, которые готовы выбрать тебя депутатом. А рабоче-крестьянского правительства ты потому боишься, что оно заберет у тебя твою усадьбу и это пальто на шелку!..

В трактире воцарилась тишина. Сана громко рассмеялся.

Тончоолу

от неожиданности разинул рот, вытаращил глаза, косматые его брови сомкнулись, лицо заострилось и как-то все собралось у носа. В ту же минуту он схватил свою палку, но Кондарев толкнул стол и двинулся ему навстречу.

— Оставь палку! Опровергай меня, докажи, что я не прав!

— Хватайте их, вы что, ждете, чтоб они нас опозорил и? Разве вы не видите, что он здесь разводит агитацию? — взревел Тончоолу, отступая перед Кондаревым и пытаясь в то же время его ударить.

Двое из стражей с палками набросились на Кондарева и толкнули его к столу. Пристав, схватив его за плечо, принялся расстегивать кобуру револьвера.

— Ты арестован!

— Оставь револьвер! — крикнул Сана, но пристав уже вытащил его и пытался зарядить.

Сана перескочил через стол, поймал пристава за руку и выхватил оружие.

Трактир наполнился криками, крестьяне столпились у двери. Старик, который выступил было в защиту свободной агитации, споткнулся о стул и упал. Бабаенев, умоляюще сложив руки, призывал к порядку.

— Ну что же вы делаете?! Мы сейчас уедем. Кондарев, ты что, с ума сошел? Почему ты смеешься?

Белый как мел пристав то протягивал руку, чтобы отобрать у Саны револьвер, то хватался за саблю и, облизывая пересохшие губы, шептал:

— Бай Ради… меня же уволят… Ой, мамочка!

Сана молча отражал его отчаянные попытки. Его бородатое лицо стало страшным. Перепуганный возчик пятился к выходу. Как только он добрался до двери, он прошмыгнул между крестьянами и кинулся запрягать лошадей. Кобыла Тончоолу заржала.

Вдруг один из крестьян кинулся к лампе и попытался ее задуть, но староста успел остановить его.

— Уходите, господа, я за вас не отвечаю! — снова обратился он к горожанам. — Ступайте и вы, а ну-ка, прочь от дверей! — прикрикнул он на крестьян. — Пускай уходят. Им только того и надо, что осрамить наше село.

Бабаенев первый направился к выходу. Все расступились, давая ему дорогу, но едва он вышел, кто-то ударил его по голове и нахлобучил на самые уши шляпу. Бабаенев пошатнулся, ему стало плохо, и он, не отличая уже повозку от экипажа, едва не свалился под ноги кобыле Тончоолу.

Сана шел впереди Кондарева, который нес свое пальто.

Они уселись в повозку. Вокруг улюлюкали и свистели. Кто-то держал Менку. Тончоолу кричал с порога:

— Не выпускайте одноглазого! Держите и учителишку, я им устрою…

Повозка тронулась, сопровождаемая собачьим лаем и бранью. Незадачливый пристав, уцепившись за нее сбоку одной рукой, а другою придерживая на голове фуражку, бежал и то просил, то угрожал:

— Бай Ради, отдай мне револьвер… Не то сообщу, и вас арестуют в городе… Господа!

После того как Сана хлестнул лошадей и повозка понеслась еще быстрее, он отцепился и отчаянно выругался.

— Верни ему револьвер. Вытащи патроны и брось его, — сказал Сане Кондарев.

— Отдай ему, отдай… А то как бы не натворил какой беды, — настаивал и Бабаенев. — Ну, Кондарев, и заварил же ты кашу… Другой раз закаюсь с тобой куда ехать.

Сана вытащил из револьвера обойму, бросил его на дорогу и крикнул приставу, чтобы тот взял его. Бабаенев, все еще ошалелый от удара и невообразимой тряски, заполз на мешок с сеном, не переставая бормотать: