Иван Кондарев
Шрифт:
«Нашел время запирать! Ох, как оскорбляет, как унижает меня этот человек!» — вздохнул Кольо и, оберегая скрипку, полез на стену.
Во дворе его встретил Фриц и радостно заскулил. Кольо нежно погладил щенка и по пологой лестнице тихонько поднялся в холл. Страшная картина убийства все еще стояла у него перед глазами.
Вдруг дверь отцовской комнаты отворилась. Тотьо Рачиков, в одном исподнем, словно призрак, возник перед юношей и, прежде чем тот понял его намерения, ударил кулаком по голове.
— Бездельник! Паразит!
Этот удар, такой внезапный и ошеломляюще грубый, словно молния, сразил юношу, охваченного самыми высокими, самыми благородными и сокровенными мыслями. Кольо всхлипнул не столько
— Паршивец! Не будет из тебя человека! — кричал Рачиков, снова налетая на сына. — Вон из моего дома!
Он ударил его еще раз и отскочил, ожидая, что Кольо ему ответит. Но юноша как подкошенный свалился на лавку и затрясся от рыданий, каких Рачику еще не доводилось слышать. Сын не сделал ни малейшей попытки защищаться, не крикнул, даже не взглянул на него, а только издал короткий душераздирающий вопль, и все его тело содрогнулось. Так мог рыдать только глубоко оскорбленный человек, оплакивающий свое растоптанное достоинство и достоинство своего оскорбителя, неспособного понять чудовищность совершаемой им несправедливости.
Тотьо Рачиков отошел, ему стало жаль мальчишку. Смущенно постояв над ним, он попытался было наставлять его на путь истинный, но Кольо встал и заперся у 262 себя в комнате. Отец долго ораторствовал в темном холле, волоча по полу развязавшиеся тесемки кальсон.
Страшная тоска и мука навалились на Кольо. Он горько рыдал, оплакивая жизнь, полную злобы и противоречий. Он чувствовал себя низвергнутым с вершины самых высоких чувств, униженным и втоптанным в грязь с неслыханной грубостью. Убивали его душу, его веру в прекрасное, надругались над его великой скорбью, над самыми его высокими помыслами. Мир отвратителен, и как можно в нем жить?..
Душа его застыла от горя. Снова возникла часто посещавшая его мысль о самоубийстве. Кольо нащупал в темноте тесак, который он прятал в постели, долго и горячо молился, представляя себе некое всевидящее, всепонимающее существо, чей неясный образ сливался в его воображении с ним самим и с его душой. Отчаяние прошло, и после слез, смочивших его лицо, наступило тихое просветление. Боль отпустила сердце; он вспомнил о Зое и почувствовал неудержимое желание написать ей. О чем писать, он не знал, ему просто хотелось высказать свое горе и с помощью любимого существа, которому теперь была посвящена его жизнь, возродить угасшую надежду.
Юноша зажег лампу, вынул несколько листков бумаги из шкафчика, где хранились его рукописи, и сел к столу, стоявшему у окна.
В голове у него шумело от бессвязных мыслей, сердце было переполнено страстным стремлением выразить все, что с ним происходило, но письмо не получалось. Времени на него ушло очень много. Просто рассказать о том, что ему довелось пережить нынешней ночью, но не решался. Надо было найти какую-то особую форму и высказать все так, чтобы Зоя увидела его страдания и чтобы вместе с тем она почувствовала силу его духа, его мужество, его благородство. Кольо несколько раз зачеркивал написанное в поисках нужного «тона», начинал снова и снова. Лампа потрескивала, тихонько нашептывала что-то. Свет ее падал в открытое окно, освещая ветки груши. Под грушей сидел Фриц и ловил блох.
Наконец после множества зачеркиваний и дополнений получилось желаемое письмо, правда довольно бессвязное и полное скорее философских рассуждений, чем признаний. Кольо убедился в невозможности выразить даже половину того, что ему хотелось сказать, но что поделаешь! Пришлось довольствоваться тем, что получилось.
Окончив черновик, Кольо извлек из глубины шкафчика уже давно купленные розовые конверты и тщательно скрываемую от сестры красивую бумагу и начал переписывать письмо набело крупным почерком. (Крупный
«Госпожица, — писал он, — этой ночью погиб человек, погибла несчастная душа. Этот человек, имя его вы узнаете сегодня (потому что сейчас уже миновала полночь), умер вскоре после моей серенады. Судьба пожелала, чтобы я вместе с большой радостью, только что пережитой мною, узнал страшную тайну. Она, словно кошмар, будет мучить меня вечно, но не лучше ли махнуть рукой на призрак? Пусть он живет, черный и страшный, в душе убийцы. Поверьте мне, не знаю, сможете ли вы это понять, но этот страшный человек мне дорог, я пожалел его и жалею до сих пор. Как ужасна человеческая душа! Может быть, я ошибаюсь, но эта жалость возникла, видимо, потому, что я знаю, что им руководило (руководило им великое заблуждение человеческого ума, возникшее от его бессилия перед бесконечной и, может быть, бесцельной трагедией жизни!), но я страдаю из-за него так, словно я его соучастник. Увидев раненного им человека, я, вероятно, побледнел и мне стало так плохо, словно это я сам совершил убийство. И я ушел, охваченный страшной скорбью. Я думал о вас, и только это утешало меня и придавало мне силу не возненавидеть жизнь… Красота и любовь — единственное утешение для каждого божьего творения, живущего под солнцем, а дух и сознание — самая большая радость. Она дана только людям! Пусть страдает душа, но дух страдать не может, потому что он — сама вечность, то есть бессмертие. Он всегда торжествует и всегда побеждает… Душа — это человек, а дух — его лучшая часть, которая связывает его с остальными людьми, со всем человечеством и с богом…
Простите, что занимаю вас своими переживаниями этой ночи. Любовь — большое счастье, оно дано каждому, но люди его не ценят, потому что они тупы и злы. Серость будней убивает душу, но у каждого человека наступают такие часы, когда он начинает глубоко раскаиваться, и я думаю, тогда нет никого, кто бы не чувствовал своего душевного отупения и не скорбел бы об этом. У одних людей так бывает только во сне, но есть и другие, которые осознают это. Такие люди видят, что они свободны, что они рабы своих заблуждений, ибо заблуждения — главные враги свободы, которую не могут обеспечить никакие законы.
Госпожица Зоя, как трудно человеческому сердцу любить мир, сознавая одновременно весь ужас бытия! От этого возникает величайшая скорбь и, как ни странно, величайшая сила человека. Вероятно, этими мыслями и чувствами жили все великие люди — великие сердца, великие души, гении. Вы можете назвать меня донкихотом — пусть будет так, но ведь он велик, потому что знал истинную радость, и я ненавижу санчо пансов, с которыми — увы! — вынужден жить бок о бок…
Многим еще я хотел поделиться с вами, но, признаться, не решаюсь (потому что я очень разочарован в людях). Это я разбил в прошлом месяце ваш термометр; я же и дрался тогда с вашим соседом, графом Рагастаном, пустейшим франтом нашего города. Вы, вероятно, знаете о случае в городском саду и догадываетесь, кто такой господин граф. Все это произошло, может быть, потому, что я котел напомнить вам о моих письмах, на которые вы не отвечаете. Разве учтиво ваше молчание? Но, может, ваш отец сам вынимает письма из ящика? Или, может быть, кто-нибудь другой причина вашего молчания?..
Ваше «благодарю за серенаду» — единственный ответ, который я получил от вас до сих пор. Если вам неприятно читать мои письма, сообщите мне об этом письменно, если же они вас просто забавляют — тоже ничего, я не рассержусь! Завтра часа в три пополудни покажитесь с розой в окне. Я пройду мимо и буду ждать напротив. Вы только покажитесь, прошу вас!
Сейчас около половины четвертого утра. Рассветает, наступает новый день. «Блеснет заутра луч денницы, и заиграет яркий день… Что день грядущий мне готовит?» Спокойной ночи, как мне грустно!