Иван Сусанин
Шрифт:
Скуратов и Грязной стали вдохновителями новгородского погрома. Иван Грозный приказал выявить всех заговорщиков. Малюте и Ваське удалось уличить Афанасия Вяземского в его тайных сношениях с архиепископом Пименом.
Иван Грозный был потрясен: измена проникла в Опричную думу, его ближайшее окружение. Вскоре царю доложили, что владыка Пимен, намереваясь сдать литовскому королю Новгород и Псков, вел тайную переписку с Алесем Басмановым, его сыном Федором, казначеем Фуниковым, земским боярином Яковлевым, опричным боярином Овчин-Плещеевым,
Царя едва не хватил удар. В заговоре — его любимцы, надежные, верные соратники! Ныне и положиться не на кого, Господи!
Иван Грозный в смятении, он потерял сон и покой. Он скорбит и неистовствует, его распаляет необузданный гнев.
И вновь на Москве загуляли лютые казни. Царь пощадил лишь своего «ласкателя», кравчего Федьку Басманова. Тот униженно рыдал, целовал Ивану ноги, на кресте клялся в преданности. Царь до полусмерти избил Федьку посохом, а затем молвил:
— Не слюнявь крест, собака! Нет тебе веры.
— Верь, государь! Да я за тебя отца родного не пожалею.
— Отца?.. Коли так, зарежь его, Федька. Зарежь!
В тот же день Федька принес царю голову Алексея Басманова, но опалы не избежал. Иван Грозный сослал Федьку на Белое море. Там он и умер.
Казни опричников продолжались.
Васька же Грязной был послан «дозирать» Ростовскую епархию. Перед отъездом он заехал попрощаться с Малютой. Тот (на редкость!) был зело пьян. Загорелась душа до винного ковша.
— Пей, Васька… Зол я ныне. Царь ближних людей казнит. Даже Федьку своего не пощадил.
— И как же он теперь, Григорь Лукьяныч?
— Как? — мотнул тяжелой головой Скуратов. — Сеитова из Ростова позовет, хе…
— Да он же…
— Враки…Спас я его. Надоумил, чего царю сказать. Недосилок-де. А царь поверил. Федьку Басманова пожалел. А Сеитову ныне никакую девку не обабить.
— Так он же царя надул.
Малюта опомнился.
— Молчи, пес! Я тебе ничего не сказывал. Молчи!
Малюта так тряхнул Ваську за грудки, что у того серебряные пуговицы на пол посыпались.
— Нем, как рыба, Григорь Лукьяныч. Я у тебя самый преданный пес.
— Ведаю, Васька, ведаю. Один ты у меня остался… Но ныне ни на кого нельзя полагаться. Ни на кого!
Малюта громыхнул по столу тяжелым кулачищем. Чарки опрокинулись, залили мальвазией льняную скатерть.
Скуратов притянул Грязного за ворот кафтана к своей рыжей бороде и хрипло выдавил:
— Ныне и мы по острию ножа ходим. Царь вконец взбесился. Берегись, Васька.
При опале владыки мирским его слугам приходилось тяжко: они обычно разбегались, ведая, что и на них может пасть царский гнев. Была и другая причина: новый архиепископ мог привезти с собой прежних слуг.
Иванка не ведал, как и быть. Дожидаться нового владыки — но тот его оберегателем не звал. И что делать Сусанне с Настенкой? Им владычная поварня пришлась по нраву. А вот ему, Иванке, короткая служба
Иванка ломал голову и бесцельно слонялся по Ростову. Он так и не успел еще, как следует оглядеть город. Сколь красивых боярских теремов и храмов в городе!
У церкви Вознесения неожиданно столкнулся с бортником Пятуней. Тот, признав своего избавителя, повалился в ноги.
— Спасибо тебе, детинушка. Насмерть бы забил меня зятек.
— Да ты встань, Пятуня. Я, чай, не боярин, чтобы мне в ноги бухаться.
— Боярин не боярин, а ныне в добром кафтане ходишь и сапоги на сафьяне. Никак, удача тебе привалила?
— А-а, — вяло отмахнулся Иванка. — А вот зятек твой без стыда и совести.
— Фомка-то? — вздохнул бортник. — У него стыд под каблук, а совесть под подошву. Сердца в нем нет. Всё нипочем. Ему на боку дыру верти, а он: ха-ха! Не зря в каты подался. Не хочу боле о нем толковать.
— А чего не в лесах?
— На Полинку пришел глянуть, дочку. Прихворала малость. Сотами буду пользовать. А мед, сам ведаешь, от всех недугов лечит.
— О том я уже от деда Михея наслышан, владычного медовара.
— Дед Михей пользу меда знает, — кивнул Пятуня. — В его погребах и мой медок водится… На храм любуешься?
— Кажись и не велика церквушка, но сотворена искусно.
— Государев мастер Андрей Малой возводил. Умелец, коих поискать на Руси, да вот царю не угодил. Казнил его царь-батюшка.
— Как это «казнил?» — подивился Иванка.
— А ты и не ведал?
— Да я всё по селам да деревенькам обретался. Глухомань!
— А ты и впрямь чудной. Сам был в лаптишках, а полтинами швыряешься. Ныне, как боярский сын облачен. Не понять мне тебя, детинушка.
— Авось когда-нибудь и поймешь. Так, отчего ж Иван Грозный мастера сказнил?
— На то он и Грозный. Церковь, вишь ли, показалась ему ниже прежней, деревянной, коя стояла на этом месте. Вот и положил Андрей Малой голову на плаху.
— Суров наш государь. Своего мастера не пощадил.
— Близ царя — близ смерти, детинушка. Не нам о том судачить… Жарынь ныне. Не хочешь кваску испить? Избенка моя недалече. Зайдем. Женке мой будешь в радость.
Бортник чем-то пришелся по нраву Иванке, и он согласился, тем паче — дел никаких не было, и он до сих пор не ведал, что ему предпринять.
Избенка стояла неподалеку от деревянной церкви Николы, что на Подозерке, и оказалась она довольно просторной. Была чистой, опрятной, со светлой горенкой. Иванка приметил — из соломенной кровли выступает дымница из красного кирпича. Выходит, изба топится не по черному. Оконца затянуты не мутными бычьими пузырями, а тонкой, прозрачной слюдой. Во дворе — колодезь с журавлем, добротная баня — «мыленка», под поветью уложены березовые полешки. Не так-то уж и захудалым мужиком оказался Пятуня, а вот правежа не избежал.