Иван Сусанин
Шрифт:
— Чу, вконец осиротела, девонька?
— Так, знать, Богу было угодно, Демьян Фролович.
— Вестимо. Бог долго ждет, да метко бьет… Луконя сам виноват. Сколь раз людишкам сказывал: не рыбальте весной перед ледоломом. Озеро коварно. Лезут, неслухи! Ну да не о том речь. Прослышал я, что ты добрая рукодельница. Не пойдешь ко мне в сенные девки?
Полинка отозвалась не вдруг. Она-то в черницы собралась, и вдруг — в услуженье к земскому старосте?
— Чего призадумалась? Не обижу, любую мою девку спроси.
Полинка сама слышала, что староста своих
— Я тебя торопить не буду, девонька. Коль надумаешь, приходи.
Всю длинную ночь думала Полинка. Она сроду не была истовой молельщицей. Ходила с матерью раз в неделю в храм пресвятой Богородицы, в посты, как и все люди на Руси говела [133] , но чтобы целиком посвятить себя служению Богу, о том никогда не думала. Лишь когда осталась сиротинкой, решила пойти в обитель.
133
Говеть — не только поститься и посещать церковные службы, но и приготовляться к исповеди и причастию в установленные церковью сроки.
«Но смогу ли я навсегда заточить себя в темную монашескую келью, когда я люблю жизни радоваться?» — сомневалась Полинка.
Она и в самом деле росла веселой и жизнерадостной.
«Славная ты у меня, — как-то молвил отец. — Доброй женой кому-то станешь. Вот погожу еще годок, да и жениха тебе пригляжу».
Но приглядеть отец так и не успел…
На другое утро Полинка пришла к земскому старосте. А вскоре она и впрямь стала златошвейкой. Её дивные изделия приказчик продавал втридорога.
Как-то, выйдя из храма Успения, Полинка увидела неподалеку «торговую» казнь Пятуни и сердце ее заныло: бортник был добрым знакомцем отца, зимой нередко заходил в избу и всегда приносил Полинке медовый пряник.
Девушка, несмотря на строгий взгляд жены старосты, прибежала к месту казни.
— За что тебя бьют, дядя Пятуня?
— Демьяну Курепе полтину задолжал, — только и успел сказать бортник.
Полинку тотчас подхватила под руку тучная старостиха и увела в свои хоромы. Девушка украдкой проникла в покои Курепы и тотчас возбужденно заговорила:
— Прости меня, Демьян Фролович, но мне нужна полтина серебром. Весьма нужна!
— Что это на тебя нашло, девонька? Аль, какая нужда приспичила? Так скажи, сделай милость.
Полинка лгать не умела, а посему честно выпалила:
— Дядю Пятуню батогами бьют. Он добрый человек, с малых лет меня ведает.
— Пятуню?.. За дело бьют. Он мне полтину не вернул. Деньги не малые. И не проси! Пусть сродники за него позаботятся.
— Тогда я вышивать не буду! — вгорячах высказала Полинка и убежала в светелку.
Утром Курепа проверил: к шитью и в самом деле не дотронулась. Ишь, какая строптивая! Надо бы наказать, дабы впредь дурью не маялась. Однако, передумал. Полинка
Пришел в светелку и хмуро высказал:
— Я, чай, не Змей Горыныч. Завтра повелю отвязать твоего дядьку.
— Правда, Демьян Фролович? — возрадовалась Полинка.
— Словами на ветер не кидаюсь.
Полинка, дождавшись, когда Курепа удалится в свою Земскую избу, выскочила из хором и прибежала на Вечевую площадь. Молвила бортнику:
— Завтра тебя приказано высвободить от правежа, дядя Пятуня. Слово мне староста дал.
— Спасибо тебе дочка… Не забывай нас. В любой день заходи.
— Непременно, дядя Пятуня.
— Токмо отпустит ли тебя Курепа?
— Шить не буду! — озорно рассмеялась Полинка. — Отпустит! Я теперь всего добьюсь.
И добилась-таки. Зело ценил Курепа свою златошвейку.
— Вот так-то, детинушка. Ты на день раньше подвернулся. Полюбили мы Полинушку. Она-то в тереме Курепы ласки не ведает. Мы ей теперь вместо отца и матери. Славная девушка. Руки у нее и впрямь золотые.
— Ты сказывал: прихворнула.
— Всё у оконца вышивает, вот ветерком и продуло. Горло малость застудила. Но теперь уже все, слава Богу. Медок любой недуг исцеляет.
— А как же Курепа?
— В убытке не будет, — хмыкнул Пятуня. — Полинушка и в нашей горенке рукодельничает. Курепа ей и мишуры и канители доставил, дабы без дела не сидела. Но Полинушку и понукать не надо. Шьет да всё песенку напевает. Легкое у нее сердце.
— Дай Бог ей счастье, — молвил Иванка и вышел из-за стола. Поклонился хозяевам. — Спасибо вам, люди добрые. Пойду я.
— Заходи к нам. Теперь избу ведаешь. Мало ли чего, — провожая Иванку до ворот, сказал Пятуня.
— Всё может статься.
Иванка пошел по улице, мощенной дубовыми плахами, к Детинцу и вдруг увидел перед собой молодцеватого нарядного вершника в вишневом полукафтане и в алой шапке, отороченной собольим мехом. Да то ж воевода Сеитов с послужильцами!
Иванка сошел на обочину, поклонился.
Воевода тотчас признал бывшего узника Губной избы, остановил коня.
— Жив, здоров, Ивашка?
— Твоими молитвами [134] , воевода.
— А скажи мне, молодец, порядную грамоту владыке Давыду подписывал?
— Рядился к владыке только на словах.
— Добро, — почему-то оживился Сеитов. — Слово к делу не пришьешь. Новому архиепископу служить станешь?
— Не хотелось бы, — откровенно признался Иванка.
— Чего ж так?
— Сердце не лежит. Я ж не попов сын.
— Так… А может, ко мне пойдешь?
Иванка промолчал. Воевода же, понимая, что детинушка озадачен, продолжал:
134
Выражение «твоими молитвами» означало: твоими заботами.