Иван Сусанин
Шрифт:
— Встречай дорогого гостя, Авдотья! — с порога воскликнул хозяин избы.
Иванка перекрестился на киот, молвил:
— Доброго здоровья, хозяюшка.
— И тебе жить во здравии, — оробевшим голосом произнесла дородная женщина с моложавым, довольно привлекательным лицом. Была она в длинном, почти до пят, распашном шушуне, застегнутом сверху донизу на оловянные пуговицы. Волосы упрятаны под белый плат, концы коего собраны в узелок под подбородком; на ногах — легкие башмаки, сплетенные из лозы.
И кого это Бог принес? Простолюдины в таких сапогах и нарядных кафтанах не ходят. То ли от воеводы кто пожаловал, то ль из Земской избы?
— Да ты не пужайся, мать. Сей добрый
Авдотья поклонилась, но глаза ее остались недоуменными. Пятуня рассказывал, что от правежа его спас какой-то молодой деревенский мужик в армяке и лаптях, а тут…
— Чего глазами хлопаешь? Был мужик, а теперь…
Пятуня и сам не ведал, как назвать своего неожиданного спасителя.
— Иванка. Слуга владычный.
— Вона как, — протянул Пятуня. — Пояснил бы, детинушка. — Но тотчас вспомнил древний русский обычай.
— Накрывай стол, мать. Напоим, накормим, а уж потом и расспросим, коль его душа пожелает.
Авдотья накрыла стол белой скатертью и загремела ухватом в печи.
— Не тормошись, хозяюшка. Сыт я. А вот кваску бы выпил.
— Не ломай обычай, детинушка. Ешь больше, проживешь дольше. Один крест хлеба не ест. Выпьешь и кваску. Полинушка!.. Сходи-ка в чулан за жбаном, милая.
Из горенки вышла девушка лет шестнадцати в голубом сарафане. Иванка глянул на Полинку и аж головой крутанул. И до чего ж пригожа! Уж на что Настенка хороша, но эта красы невиданной.
Девушка выпорхнула за жбаном, а Иванка невольно молвил:
— Залюбень твоя дочка, Пятуня.
Пятуня смущенно крякнул и признался:
— Не родная она мне.
— Не родная?
— Долго сказывать, детинушка.
Придвинул скамью [130] к столу.
— Присаживайся, дорогой гостенек. Чем богаты, тем и рады.
130
В Древней Руси к столам приставляли только скамьи. Лавки же, стоявшие вдоль стен, были накрепко приделаны к полу. На них спали или сидели за каким-нибудь издельем.
На столе появились наваристые щи, гречневая каша, пареная репа, моченая брусника, рыжики на конопляном масле, душистый мед в сотах, корчага с бражкой.
Полинка поставила на стол жбан с квасом и ушла в свою горенку.
«А Пятуня-то не бедствует. Почему ж тогда на правеже стоял?» — подумалось Иванке. Помышлял о том спросить бортника, но опомнился: и впрямь нельзя обычай рушить; допрежь надо всего вкусить и уж затем приступать к беседе.
Осенил себя крестным знамением и сел на скамью. Отпил прохладного ядреного квасу и принялся за снедь. Отобедал, вновь перекрестился, поблагодарил хозяев за пития и яства, и наконец-то высказал:
— Сам-то я с малых лет крестьянствовал. А тут как-то меня владыка увидел. Чем-то поглянулся ему, к себе в служки взял, дабы оберегал его от лихих людей.
— Еще бы такого детину не взять. Плечами-то едва через дверные косяки пролазишь… Теперь нового владыку будешь поджидать?
— Пока и сам не ведаю, — неопределенно отозвался Иванка, и, наконец, задал свой вопрос:
— Почему на правеже очутился, Пятуня?
— И не чаял, Иванка, но сколь дней у Бога впереди, столь и напастей. Еще на Федула [131] , растворяй оконницу, заявился ко мне Земский староста Демьян Курепа и медку заказал. Много. Мне-де на Покров дочь выдавать, пудов пять на медовуху понадобиться. Добудь! Я плечами пожал. Не каждое лето добрый взяток идет. Иной раз и пудишку радешенек.
131
День святого Федула отмечают 5 апреля.
— Уж не этот ли, кой я пробовал?
— Тот самый… Пришел с повинной к Курепе. О разбое ему поведал. Он не поверил. Чужим-де людям медок втридорога продал. Как я не божился, не клялся всеми святыми, ничего слушать не желает. На правеж меня поставил.
— А зять что?
— Я уже тебе сказывал. Черствый человек и скряга. За полушку удавится. Кабы не ты, стоять бы мне на правеже еще трое дён.
— А что потом?
— Полинка бы выручила.
— Но как, Пятуня?
— А вот послушай, детинушка.
Когда-то Полинка жила в Гончарной слободке, что на Подозерке. Были у нее два брата, отец и мать. Жили, как и весь ремесленный люд, бедновато, но и лютого голода не ведали. Кормились не только от продажи глиняной посуды, кою добротно выделывал отец, Луконя Вешняк, но и добычей рыбы. Неро под боком, лови — не ленись! Всякой доброй рыбы вдоволь. Правда, Земская изба наложила немалую пошлину, но и себе оставалось.
Полинка была «меньшенькой», но уже с восьми лет мать Дорофея усадила ее за прялку.
— Пора, доченька, — сердобольно молвила мать. — Всякая одежа страсть как дорогая, никаких денег не хватит. Сами ткать будем, как и все тяглые люди. И тебя приучу.
Маленькая Полинка и сама ведала, что все черные люди щеголяют в домотканых сермягах, портках и рубахах.
К двенадцати годам она уже ни в чем не уступала матери. Дорофея довольно говаривала:
— Искусные руки у тебя, доченька. Была бы у боярина в сенных девках, златошвейкой [132] бы стала.
132
Золотошвейка — мастерица по шитью, вышиванию золотом, золотыми нитями, мишурой. Мишура — медные, посеребренные или позолоченные нити, а также канитель (очень тонкая витая позолоченная или посеребренная, проволока, употребляемая в золотошвейном деле), блестки, необходимые для изготовления парчовых тканей, галунов, вышивок и т. п.
Как в воду глядела Дорофея. Но допрежь навалилось на избу Лукони Вешняка горе-трегорькое. Грозный царь Иван Васильевич отправил на Ливонскую войну сыновей, кои так и не вернулись в Ростов Великий. Дорофея и раньше прихварывала, а тут и вовсе занедужила, да так и померла в один из мозглых осенних месяцев.
А в апреле, на следующий год, погиб и отец. Заядлый рыбак пошел на озеро, но весенний лед оказался чересчур тонок. Четверо рыбаков в тот день не возвратились в свои избы.
Осталась шестнадцатилетняя Полинка одна-одинешенька. Горько тужила, плакала, собиралась в Девичий монастырь податься, но тут как-то в избу сам земский староста Курепа заглянул.