Иван Сусанин
Шрифт:
Холеное лицо Вишневецкого повернулось в сторону начальника пушкарского наряда.
— На тебя, ротмистр Оскоцкий, падает особая задача. Даю тебе три дня, чтобы все твои десять пушек, поставленные против главных ворот и западной стены, дотла выжгли город московитов.
— Я приложу все усилия, ясновельможный пан.
Великие Луки переживали тяжелые дни. Сказывались нехватка ратников, оружия и кормового запаса. Особенно досаждали городу вражеские пушки, снабженные зажигательными ядрами. На борьбу с пожарами доводилось отрывать многих ратников.
Третьяк Сеитов явился к воеводе Лопухину и заявил:
— Надлежит сотворить так,
Слова Сеитова привели воеводу в замешательство:
— Да ты в своем уме, тысяцкий? Какая к черту вылазка, когда в крепости острая нехватка ратников.
— Одной сотней управлюсь.
— Совсем умишком ослаб. У Батория тридцать шесть тысяч ляхов. Костей не соберешь. Да и как ты пушки выведешь из строя?
— Отыскался добрый пушкарь, воевода. Гаврилка Секирин. Дал разумный совет.
Гаврилка Секрин, неказистый пожилой мужичонка с шустрыми глазами и куцей опаленной бородой, на вопрос воеводы, степенно ответил:
— Два десятка лет в пушкарях хожу. Всего нагляделся и ко многому приноровился. Можно вражеские пушки заклепать.
— Но то дело хитрое.
Русские пушки были разные — малого, среднего и дальнего боя; среди них выделялись две «трои», один «единорог» и «соловей» — мощные тяжелые пушки, стоявшие на катках и походных лафетах и стрелявшие ядрами и картечью.
— Ничего хитрого, воевода. Ступай к «соловью» [170] . Зри. Дыра наскрозь, то затравка. Заклепать ее — и пушка запал потеряет. Не палить ей боле, не рушить город.
— А чем заклепать, Гаврилка?
Пушкарь вытянул из ящика пук железных прутьев.
— Из таких мы протравки готовим, как раз сгодятся. Вдарь булыжником — и пушке царствие небесное.
— Толково, пушкарь, — одобрительно молвил воевода.
— Отойди маненько, Степан Елизарыч, — молвил Гаврилка и махнул рукой пушкарям.
170
Так русские мастера называли некоторые пушки, отлитые на московском Пушечном дворе.
А те, дабы не ударить в грязь лицом перед самим воеводой, вложили в стволы ядра, насыпали в запалы пороху, поднесли к зелейникам горящие фитили. «Троя» и «единорог», изрыгнув дым и пламя, оглушительно ухнули. Оба ядра в щепы разнесли одно из дощатых прикрытий польского наряда.
— Молодцом, ребятушки! — похвалил воевода и тотчас вздохнул: и пушек совсем мало и пороху кот наплакал. Когда Полоцку начал угрожать Баторий, то царским повелением было приказано: большую часть пушкарского наряда отправить полочанам.
— Приберегайте зелье, ребятушки. Палить — в крайнем случае… Зайди ко мне, Сеитов.
Придя в избу, Лопухин вернулся к начатому разговору:
— Задумка твоя толкова, Третьяк Федорыч, но трудно выполнима. Сотней, говоришь, обойдешься. А ты разумеешь, тысяцкий, на какую вылазку пойдешь?
— Разумею, Степан Елизарыч. Ляхи не ожидают вылазки. Сие нам на руку. Наша удача — в неожиданности.
— Но пушки расставлены вдоль всей крепости. Их много.
— Понимаю, Степан Елизарыч. Все пушки нам не заклепать, а вот десяток, кои расставлены супротив главных ворот и западной стены, изуродовать можно.
— Но когда вы приметесь забивать затравки, поляки опомнятся и ринутся на вас. Боюсь, что в крепость вернутся
— Погибель ожидает многих, воевода, — признался Сеитов. — Но жертвы будут не напрасны. Город, возможно, будет спасен.
— Ценой сотни ратников?
— Иного выхода не вижу, Степан Елизарыч. Сегодня же отберу самых храбрых воинов.
— Ну, с Богом, Третьяк Федорыч. Хочу видеть тебя в живых.
Сеитов наметил вылазку в самое доранье. А до этого, после полудня, отобрал вместе Гаврилкой два десятка «клепальщиков». Они должны порушить вражеские пушки, а восемь десятков ратников (на время клепки) постараются не допустить к пушкам ляхов.
Сеитов помышлял взять на вылазку и сотника Ивана Наумова, но тот сказался недужным.
— Чего-то худо мне, тысяцкий. Вишь, крючком хожу? Намедни бревна к тыну подтаскивал. Надсадился, в чресла [171] шибануло. Разогнуться не могу.
— Не ко времени шибануло, сотник, — хмуро отозвался Сеитов.
Недолюбливал Третьяк Федорович этого московского дворянина, кой когда-то был добрым знакомцем запропавшего Васьки Грязнова. Тот, никак, так и сгинул, угодив в полон к крымским татарам. Иван Наумов также когда-то ходил в опричниках [172] . Как и Васька, отличался особой жестокостью, на его счету десятки загубленных душ. Затем Иван Грозный, отменив опричнину, отослал Наумова на Ливонскую войну. Но война требует отважных людей. Это тебе не саблей махать в опальных вотчинах бояр, где господа и слуги смиренно принимали смерть. На войне же Наумову привелось встречаться лицом к лицу с храбрым, хорошо вооруженными противником, кой в любую минуту мог убить бывшего опричника. И Наумов в первые же стычки не лез на рожон, а всего больше укрывался за спинами ратников. И повод находил, вымещая злость на лошади:
171
Чресла — поясница.
172
Дворянин Иван Наумов не был родственником постельничего царя Василия Наумова.
— Ну что за тварь? Я ее плеткой, она ж в стороны брыкается. Забью сволоту!
А бывалые воины ухмылялись: лукавит сотник, голову бережет…
Тяжелой оказалась вылазка. Ляхи и в самом деле не ожидали неожиданного выпада московитов. Они пребывали во сне, когда сотня противников выскочила из ворот и напала на пушкарский наряд.
Опомнившись, ляхи кинулись на выручку, но московиты сражались с таким неуемным ожесточением, словно под их стягом находились десятки тысяч воинов. Такого дерзкого бесстрашия ляхи еще не видывали.
Рослый, могутный Третьяк Сеитов творил чудеса храбрости. Его окровавленная сабля то и дело обрушивалась на головы врагов. Храбро, отчаянно сражались и другие воины, но их становилось все меньше и меньше.
— Вспять, вспять, Сетов! — донеслись, наконец, выкрики от пушкарского наряда, что означало, что все десять пушек удалось повредить.
И тогда тысяцкий гулко закричал поредевшим воинам:
— Сбивайтесь в кольцо — и к воротам, братцы! К воротам!
В крепость вернулись всего семнадцать всадников. Многие из них были тяжело ранены. Прогулялась шляхетская сабля и по плечу Сеитова.