Иван Сусанин
Шрифт:
Дворяне загибали пальцы, а Сеитов хмуро выслушивал.
Иванка Сусанин, постоянно сопровождая воеводу, был на его стороне. Будучи крестьянином, он никогда не видел добрых господ. Каждый из них, не смотря на установленный оброк, перегибал палку, умудряясь так прижать мужика, что тот, бедный, стоном исходил. Как тут в бега не податься? Злился на дворян и жалел мужиков. Тяжко им, и всё же труд их боготворил. Нарядный кафтан не изменил его мужичьего нутра. Как увидит оратая за сошенькой, так и всколыхнется его душа, так и захочется самому взяться за поручни. Какая благодать, когда соха послушна твоим рукам, когда от прогревшей земли-матушки веет испариной и дурманяще
«Ну почему так страшно кабалят мужика? — иногда задумывался Иванка. — Всё на войну с ляхами сваливают. Но только ли в войне дело? И ране Русь с чужеземцами воевала, но так на мужика баре не наседали, и такого повального бегства со времен Батыя не было. Почему?»
Но так и не находил ответа. Одно окончательно понял Иванка: совсем лихо стало мужику. Зарвались баре. Лгут они воеводе. Господа не только на брань оброк выколачивают, но и про свою мошну не забывают. Разорвись тут мужику!
Иванка до сих пор ставил себя на место мужика, ибо крестьянская душа не выветрится из него до самой погибели. Всё, что содеялось с ним за последний год: внезапная встреча с владыкой Давыдом, служба у архиепископа, а затем и у воеводы Сеитова, полная приключений поездка в стольный град, — казалось ему каким-то призрачным, странным сном, и что он вот-вот проснется и вновь обернется мужиком-страдником.
Даже воевода как-то обронил:
— Мнится мне, не забываешь ты свою бывшую жизнь.
— Да разве то забудешь, воевода?
— То-то я вижу, как тебя к мужикам тянет. Другой бы службе радовался. Воеводский послужилец! Сыт, одет, жалованьем не обижен. А с тобой хоть в сельцо не заглядывай, к оратаям тяготеешь. Того, гляди, службу покинешь.
— Покуда не покину, а там как Бог на душу положит.
— Ну-ну. Спасибо за честный ответ. Ведаю: лукавить ты не умеешь… Как супруга твоя? Как-то видел недавно. Никак скоро чадом разрешится? Кого ждешь?
— Сына.
— Всяк отец сына ждет. Молись, Иванка.
Иванка молился, сходил в собор пресвятой Богородицы, но Настенка опросталась дочкой. Роды оказались тяжелыми. Принесла молодая супруга жизнь маленькому существу, а сама преставилась.
Бабка-повитуха сердобольно молвила:
— Прытко старалась, но знать так было Богу угодно. Другие бабы по десятку плодят, а эта на первенце не сдюжила. Упокой Господи новопреставленную рабу Божью.
Сусанна разрыдалась, а Иванка стиснул ладонями голову. Сердце разрывалось от неутешных страданий. Уж так он любил свою Настенку! Ему и в голову не могло прийти, что Господь так рано заберет ее к себе. Горе его было гнетущим и неизбывным
Настенка! Какая же она была веселая, как умела радоваться жизни, как умела поддержать мужа. Какие бы невзгоды не обрушивались на семью, она никогда не унывала, вселяя в близких людей свое жизнелюбие.
Иванка с горя ударился в зелье. Именно в кабаке, что неподалеку от Спаса на Торгу, к нему и подсел Третьяк Федорович
Целовальник Томила, тучный мужичина с черной округлой бородой, зрачкастыми,
— Угощайся во здравие, воевода.
Третьяк Федорович повел на целовальника хмурым взглядом: только вчера отчитывал его в приказе за плутовство. Питухи жалуются: не только вино, но даже меды и пиво разбавляет. В оборот взял целовальника:
— Ты, Томила, прилюдно крест целовал, дабы приумножать доходы кабака, но не за счет шельмовства. Коль и дале плутовать будешь, другого Ермака сыщу.
Томилка норовил обелить [162] себя, но воевода был неумолим:
162
Обелить — оправдать, снять с себя обвинения.
— Плутовства не потерплю!
Сейчас же воевода ничего не сказал целовальнику, а когда тот ушел за стойку, Третьяк Федорович поднял чару.
— Помяну твою Настену. Да будет ей земля пухом.
Осушил до дна, чем немало подивил бражников: воевода к питухам никогда не заходил и слыл в городе трезвенником.
— Третий день тебя на службе не вижу, Иванка. Ведаю: велико твое горе, искренне сочувствую тебе, но кручину вином не зальешь. По себе знаю. Когда преставился отец, так был скверно на душе, хоть волком вой. И все же взял себя в руки. Как ни тужи, но второго отца не заимеешь. Нелегко и с доброй женой расставаться. Но жена — не мать и не отец. Нет большего несчастья, чем их утрата. А вот другую жену ты всегда найдешь. Авось будет не хуже Настенки.
— Такой не будет, воевода. Первая жена от Бога, — угрюмо произнес Иванка и вновь потянулся, было, к сулейке, но Третьяк Федорович отстранил скляницу на край стола.
— Довольно, друже. Не затем я сюда пришел, дабы мой верный послужилец до чертей напился. Поднимайся! Ныне дома проспись, а поутру, чтоб был у Приказной избы.
Пошатываясь, Иванка молча выбрел из кабака. Двое послужильцев, что дожидались на улице, получили воеводский приказ:
— Проводите до избы.
Не доходя крыльца, Иванка услышал голосистый плач ребенка. Еще задолго до рождения чада, Настенка молвила:
— Ежели Бог даст сына, хотелось бы наречь его Слотой, в честь отца моего, а коль народится девица, быть ей Тонюшкой, так бабушку мою окрестили. Я ее плохо запомнила: маленькой была, но матушка сказывала, что я нравом в бабушку.
— Так и быть, доченька, хотя дело за мужем. Муж — всему голова.
Но Иванка не возражал. Так появилась у него дочь Антонида.
Глава 33
ЛАДУШКА
Нет, не забыл воевода Полинушку. Давно бы с ней повидался, да опала и смерть батюшки воспрепятствовали. А тут и Великий пост пожаловал, строгий, взыскательный, когда даже в мыслях о любви грешно грезить.
Теперь у воеводы руки развязаны. Минует пост — с сенными девками греши, к боярышням наведывайся, а то и жену себе выбирай. У молодого воеводы кровь горячая, давно пора любви приспела.
С нетерпеньем поджидал Светлого Воскресенья. В сей день, он пойдет в хоромы земского старосты Курепы, пойдет по древнему обычаю, когда цари, наместники и воеводы обходили дворы именитых людей и поздравляли их с Пасхой. Допрежь всего, отметив праздник в своем тереме, Третьяк Федорович взял с собой кулич и лукошко с яйцами, и направился к хоромам старосты.