Иван Сусанин
Шрифт:
Стремянные стрельцы (личная гвардия царя), выслушав о каком-то важном деле воеводы Сеитова, задерживать Третьяка не стали, однако один из них пошел доложить дворецкому боярину.
Дворецкий, Юрий Ромодановский, пришел в немалое изумление. Он-то ведал об опале Сеитова (правда, не знал истинной причины), но никто из опальных людей не имел права являться к великому государю без его распоряжения.
— Грамоту от царя имеешь?
— Грамоты не имею, Юрий Васильевич.
Ромодановский развел руками:
— Ну, тогда прикажу тебя в Сыскной приказ доставить.
Сеитов обладал здравым дальновидным умом, а посему тотчас уразумел, что Дмитрий Годунов немедля отправит
— Воля твоя, боярин. Но промедление важного для царя известия чревато большой порухой.
Ромодановский не ведал, что и делать. Этот Сеитов, знать, и в самом деле о чем-то значимом намерен сказать царю. Понапрасну он бы в Кремль не заявился. За волокиту же ответит дворецкий. А царю лишь под гневные очи попади. Легче доложить, чем порядок нарушить. Но допрежь надо опального всего обыскать. К царю идет! Не принес ли какого-нибудь отравного зелья, дурных кореньев, не припрятал ли засапожный нож?
Набежали слуги и чуть ли не до гола Третьяка раздели. Даже костяным гребешком по кучерявым волосам головы пробежали. В таких пышных волосах всякую порчу можно пронести. Чист оказался дворянин.
И все же с тяжелым сердцем вошел Ромодановский в покои государя. Робко молвил:
— Прости, великий государь, но под твои светлые очи намерен предстать дворянин Сеитов, кой прибыл с каким-то известием.
— Какой Сеитов? — насторожился царь.
— Тот, кой был воеводой в Ростове Великом.
— Что-о-о?.. Кто схватил?
Иван Васильевич гневно ухватился за посох.
— Сам пришел, великий государь.
— Сам?.. Что-нибудь изрекал?
— Молчит, великий государь. Лично-де царю всё доложу… Может, в Сыскной его?
— Впусти!
Сеитов вошел и отвесил царю земной поклон. Выпрямился и с трудом узнал Ивана Васильевича: царь изрядно постарел. Лицо одутловатое, морщинистое, глаза провалились, волосы головы почти начисто вылезли, борода (длинная, но жидкая) поседела. Однако глаза оставались все такими же суровыми и пронзительными.
Сеитов лишь единожды видел государя, когда тот был в полном царском облачению. Это было в большое празднество, Светлое Воскресение, когда царь шествовал в Успенский собор. На нем был «большой наряд», кой появился в 1547 году, с принятием Ивана Грозного царского титула. Платно [159] из турецкого атласа была покрыто алмазами, рубинами, смарагдами и жемчугом величиной с орех. Его венец (шапка Мономаха), так же украшенный драгоценными самоцветами, как рассказывали иноземцы, превосходил диадему его святейшества цареградского патриарха, короны королей Франции, Испании, Венгрии и Богемии…
159
Платно — являлось самой торжественной царской одеждой. Оно кроилось в «Казне Мастерской Палаты» в виде длинной прямой рубахи с широкими рукавами и было очень близко по покрою к архиерейскому саккосу. Шилось платно, как и другая царская одежда, из дорогих привозных тканей. Все, что было наиболее ценного и изысканного в области ткацкого производства Запада и Востока, можно найти в описях царского платья XVI — XVII вв.
Перед царем несли скипетр, знаменующий верховную власть. (При приеме же послов и других торжественных случаях государь держал скипетр в правой руке, а державу — золотой шар, увенчанный крестом — в левой. И держава, и скипетр также были богато украшены самоцветами.) Все блистало,
В тот день государь показался Сеитову настолько величественным, что ему показалось: сам Господь спустился с небесного рая и теперь ступает к собору… И кого же он ныне воззрел? Едва ли не старика, облаченного в черную монашескую сряду [161] .
160
Это изречение принадлежит самому Ивану Грозному.
161
Царь несколько раз собирался уйти в монастырь.
— Ты, боярин, ступай.
Иван Васильевич, глухо постукивая по заморскому ковру посохом, неторопко прошелся по палате, а затем опустился в кресло.
— С какой же вестью ты посмел прийти ко мне, холоп?
Голос у царя надтреснутый и недружелюбный. Когда он гневался, то даже князей и бояр называл холопами.
По телу Сеитова пробежал озноб. Другой раз он встречается с царем, Государем всея Руси, и в другой раз волнуется. Но эта встреча пострашней первой. Тогда царь был приветлив и ласков, ныне же глаза государя холодны и враждебны. Еще минута-другая и царь кликнет своих удальцов и прикажет им отвести Сеитова на жестокую казнь. Иного и ждать нечего. Он, Сеитов, знал, для какой цели он пробился к царю. Но он примет смерть достойно, ведая, что никакого смертного греха за ним не водится. Надо унять волнение и спокойно выслушать приказ государя.
— Чего молчишь, холоп? Тебя царь спрашивает.
— Прости за дерзость, великий государь. В Ростов приспела весть, что угодил я в царскую немилость. Скрываться нам, Сеитовым, не по чести нашей. Пришел к тебе, дабы ты, великий государь, отослал меня на казнь.
— О чести глаголишь, холоп. Да так ли?
— Служил тебе верой и правдой, великий государь.
— Правдой? Лжешь, пес! А кто ж царя обманул? Кто недосилком себя называл?! — забушевал Иван Васильевич.
— Вновь прости мою дерзость, великий государь… Зазорно мне стало. Не мог через себя преступить. Зазорно.
— Пес!
Но последнее слово Иван Васильевич произнес уже не в таком запале. Чувствовалось, что гнев его несколько схлынул.
— Кому-нибудь сказывал о нашем разговоре?.. В глаза смотри!
— Никому. На кресте поклянусь, великий государь.
— Крест всяк губами елозит, да не всяк клятву хранит. Ведаю!.. Ваське Грязнову не проболтался? Тот умеет языки развязывать.
Царь был недалек от истины. Но проболтался не Третьяк, а Васька. Это его поджидает страшная кара государя, коль он, Сеитов, выдаст Грязнова с потрохами. Но он никогда не был кляузником. Васька хоть и гнусный человек, но не Третьяку решать его судьбу. Не царь, так Бог его накажет.
— Могу повторить, великий государь: никто о нашей беседе не ведает, — твердо высказал Сеитов.
— Кажись, глазами не юлишь, но обман твой равносилен государственной измене. Ты самого царя одурачил. Похотень!
Сеитов норовил сказать, что девка сама к нему подвалила, когда он, будучи на подгуле, уснул в охотничьем теремке, но все же не стал обелять себя: не слишком достоверно прозвучит его оправдание.
— Велика моя вина, великий государь, а посему не прошу милости. Я готов к любому суровому наказанью.