Иван Сусанин
Шрифт:
Подан был донос и на Романовых, чего особенно жаждал Борис Годунов. Дворовый человек боярина Александра Никитича, Вторашка Бартенев, тайно заявился к дворецкому Семену Годунову и объявил, что готов исполнить царскую волю над своим господином. Семен встретился с государем, на что тот молвил:
— Надо набрать в мешок разных кореньев, и пусть сей Вторашка положит их в чулан Александра Романова.
Вторашка так и сделал, а затем вновь явился во дворец и доложил, что у его господина припасено на государя отравное зелье. Годунов немедля послал окольничего Салтыкова обыскать хоромы Романова. Тот нашел мешок и доставил его на
— Боярин Александр Романов, сговорившись с братьями, заготовили отравное зелье. Помышляли царя извести!
Романовых взяли за пристава вкупе со всеми родственниками и приятелями — князьями Черкасскими, Шестуновыми, Репниными, Сицкими, Карповыми.
Федора Никитича с братьями и племянника их князя Ивана Борисовича Черкасского не раз доставляли в пыточную башню; людей их, мужчин и женщин, пытали и подговаривали, дабы они что-нибудь сказали на своих господ, но ничего от них не добились.
Наконец в июне 1601 года состоялся приговор Боярской думы: Федора Никитича Романова, «человека видного, красивого, ловкого, чрезвычайно любимого народом» постригли и под именем Филарета сослали в Антониев-Сийский монастырь. Жену его Ксению Ивановну также насильственно постригли и под именем Марфы сослали в далекое Заонежье — Толвуйский погост. Александра Никитича — в Усолье-Луду, к Белому морю; Михайлу Никитича — в Пермь, в Ныробскую волость; Ивана Никитича — в Пелым; Василия Никитича — в Яренск; мужа сестры их, князя Бориса Черкасского, с детьми Федора Никитича, пятилетним Михаилом и маленькой сестрой Татьяной, с их теткой Настасьей Никитичной, с женой Александра Никитича — на Белоозеро; князя Ивана Черкасского — в Малмыж, на Вятку; князя Ивана Сицкого — в Кожеозерский монастырь; других Сицких, Шестуновых, Репниных и Карповых разослали по разным дальним городам.
Но только двое из братьев Романовых, Филарет и Иван, пережили свою опалу.
Борис Годунов настолько ополчился на Романовых, что действовал как изувер. Ксения Ивановна умоляла не разлучать ее с малолетними Мишенькой и Татьяной, но царь жестоко повелел:
— Чада Федора Романова не должны пребывать с матерью. Отправить их с теткой на север, на Белоозеро.
Пятилетнего Михаила и шестилетнюю Татьяну вкупе с теткой Анастасией Никитичной увозили в метельный февральский день. Тетка с тоской смотрела на печальные лица детей и утирала концом убруса неудержимые слезы.
«Пресвятая Богородица, — горестно думала она, — чад-то малых, за что царь нещадно наказывает? За что безгрешным такие муки принимать? Жить им ныне в хладных землях и темницах без отца и матери. Как же они все вынесут, деточки несчастные!..».
Исходила скорбными слезами Александра Никитична.
Глава 12
КРЕСТЬЯНСКАЯ ДУША
Дворянина Ивана Шестова Борис Годунов покуда оставил в покое: в крамоле не замечен, живет далеко, и на государев престол не замахивается. Куда уж ему о царском столе помышлять?
Но была более веская причина: дворянство, на кое когда-то опирался Годунов, в последние годы все больше недовольны царем, а посему наказание Шестова лишний раз возбудит служилых
Но умиротворения на душе Ивана Васильевича не было: ссылка зятя, дочери и их детей настолько его угнетали, что он потерял покой и сон. Особенно печаловался о внуке Мишеньке, ибо настолько полюбился ему этот мягкий, нестроптивый мальчонка, что только и думал о нем.
Агрипина Андреевна и вовсе извелась. Да как же такого махонького в этакую одаль увезли? Прости Господи, но нет ни стыда, ни совести у Бориса Годунова. А ведь из костромских дворян, захудалых, со скудным поместьем; над кривоглазым отцом его вся Кострома потешалась. Мог ли кто подумать, что сопливый Бориска в цари выбьется и почнет измываться над малыми деточками. Ордынская кровь!
Жалел боярича и Иван Осипович. Он даже себе и представить не мог, чтобы его внуки Данилка и Костенька оказались на месте детей Ксении Ивановны. Сестру Михаила он никогда не видел, но все равно сокрушенно толковал Устинье:
— Девочке вдвойне тягостней. Худо поступил царь. Что народ о нем скажет?
— А народ давно уже сказал, — сердито, что было ей несвойственно, отозвалась Устинья. — Не он ли маленького царевича Дмитрия загубил? Теперь за других детей принялся.
За свою жизнь ни одного царя не осуждал Иван Осипович — ни Ивана Грозного, ни Федора Иоанновича, а вот к Борису Годунову у него было с отроческих лет враждебное отношение. Не из-за него ли он когда-то в бега подался? Не из-за него ли хватил горюшка через край, потеряв мать, Настену и Аленку. Лишь спустя много лет вздохнул с облегчением, когда повстречался с дворянином Шестовым.
Невзлюбил Годунова народ. Такого лихолетья, как при Борисе, на Руси не было. Черные люди за топоры и рогатины схватились. Чу, на Москву атаман Косолап большое войско ведет. Неугоден народу стал царь. Да и только ли народу? Дворянин Шестов хоть и скрывает свои мысли, но по лицу его видно, что Годунову он — недоброхот… О внуке прытко тоскует.
Когда Сусанин вышел из леса на руках с бояричем, то Шестов земно ему поклонился.
— Умирать буду, но твоего радения, Иван Осипович, не забуду. Спас ты не только меня, но дочь с внуком.
Чуть в ноги не повалился дворянин. Его понять немудрено: для него дочь и внук — самые дорогие люди. Вернувшись в хоромы, Иван Васильевич, пригласил Сусанина в хоромы и подал ему десять рублей серебром, но Иван Осипович отказался:
— Прости, барин, но я не ради денег старался.
— А чего ради?
Но Иван Осипович с таким укором глянул на барина, что тот повинился:
— Это ты меня прости, Иван Осипович. Сколь тебя не ведаю, но корысти в тебе не примечал. Ты даже на вотчинного старосту не похож. И в тиуны тебя ставил, и в приказчики, но твое крестьянское нутро не переделаешь.
Не переделаешь, барин, раздумывал Сусанин. Тиуны и приказчики живут на господском дворе, а его дело при мужиках быть, только среди них он чувствует себя непринужденно и вольно, когда «крестьянское нутро» само тянется к матушке-земле и придает ему живительные силы. Мужик пашет и он, Сусанин, берется за соху, мужик работает на луговище, и он шаркает косой, мужик молотит хлеб, и он гремит цепом по янтарным колосьям…
В первые годы мужики дивились:
— Допрежь ни один староста, ни за соху, ни за лукошко не брался. Везли ему и хлеб, и сено, и полти мяса. Не горбатился. Этот же всё своими руками на прожитье добывает. Чудной мужик.