Иван Украинский
Шрифт:
— Но, но, бедолаги, — подталкивая плечом щит орудия, повышал голос кубанец на лошадей, возле которых суетился ездовый, вконец измаявшийся и охрипший. Украинскому вторили и остальные орудийные номера. Кое-как препятствие преодолевалось, за ним следовало новое и так — до полного изнеможения.
В конечном счете зима в горах положила конец наступательному порыву. На время в снеговые сугробы зарылись и те, и другие военные лагеря. В расположении пехотных частей заняли огневые позиции и взводы артиллерийской батареи, в которой Украинский получил боевое крещение. Потекла позиционная
— Нет достойной цели, а так чего палить.
На самом деле уже тогда, после первых по — настояще- му серьезных боев, армейский склад в Тифлисе и еще ближе — отрядный склад в Сарыкамыше ощущали основательную брешь в артиллерийском боезапасе, который и к исходу января 1915 года все еще оставался не восполненным. Подвоза снарядов ожидали к весне, а сейчас обходились тем, чем располагали ниже всяких скудных нормативов.
В зимнее затишье 1915 года артиллерист Украинский получил из дома несколько писем. В одном из них Агаша писала:
«Через наш поселок все идуть и едуть на войну солдаты. Уже пришли многим женам и матерям извещения о погибели их мужей и сынов. Как ты там воюешь, наш дорогой? Береги себя. Мы тебя ждем. Наша дочка Марийка растет и уже много разговаривать стала. Я ей рассказываю про тебя, она все спрашивает, когда папаня приедет».
Дальше Агаша сообщала о том, что в лавках и на рынках все подорожало, его младшему брату Ивану сначала определили отсрочку как единственному трудоспособному в семье родителей, а недавно тоже призвали в армию и отправили на Западный фронт. Это же подтвердил в своем письме и сам брат, пославший свою весточку перед отъездом из Тихорецкой. Вероятно, из желания развеять хмарное настроение у фронтовика младший Иван наряду с новостями о семье и общих знакомых присовокупил одну занятную быль. В его письме говорилось:
«Был я на святки в Выселках. Ты, может, и не поверишь. Но тут такой цирк сотворился, что все
до сих пор смеются. Приехал с хутора Черетовато- го на ярмарку один казак. Он здорово подгулял, до мертвецкого кону. Полицейский отволок его во двор какого-то добродея и там бросил, чтобы проспался. А тот пьяный облевался и лежит, как бревно. Свиньи подошли и давай его облизывать, а потом вместе с его пакостиной отъели ему три пальца на руке».
Этот отрывок из письма Иван прочитал своим батарейцам. Вдоволь посмеявшись над незадачливым гулякой, коренастый фейерверкер Сенька Смолин сказал:
— А что, братцы, свиньи-то ему благо сделали. На фронт его теперь не призовут, дома отсидится.
С прибывающими на пополнение солдатами и унтер- офицерами в руки окопникам попадали иногда официальные столичные и местные газеты, ненароком приоткрывавшие завесу над теневыми сторонами жизни в тылу. На фронтах лилась кровь, а тут сообщалось о таких делах, что они вызывали прямо-таки рвоту у людей. Как-то на батарею заглянул связист из искровой роты, приехавший из Тифлиса, куда он командировался за новыми аппаратами и телефонным кабелем. Выбив на армейском складе треть необходимого,
— Почитайте, пушкари, — вручил он их батарейцам. — С цивильным духом познакомитесь.
Тот «дух» имел неприятный запашок. Собравшиеся в землянке фронтовики узнали, например, о громкой афере некоей Орловой — Давыдовой — разбитной певички, околпачившей своего престарелого мужа с графским титулом, о похождениях авантюристки Ольги Штейн под именем баронессы фон де Остен, убийстве отставным генералом Пегановым своей супруги Полозовой, о весьма решительно настроенной гражданке Нагродской, развернувшей широкую кампанию за открытие публичных заведений и право их посещения всеми желающими женщинами…
Слушал Иван эту муть и у него выворачивало из души.
— Какой-то вертеп, а не благородное общество, — выразил он мнение всех сослуживцев.
Между боевыми подразделениями различных родов войск словно тонкие паутинки раскинулись замысловатые изгибы тропок и дорожек, местами девственно — белые, как сам снег, местами — будто присыпанные пепельно
серой золой от смеси снега с землей. Вон та тропка вела в штаб соседнего пехотного полка, а эта — к землянке искровой роты, где связисты обрабатывали телеграммы командования и передавали их по челночной системе, в стороне, подальше — обитала какая-то кавалерийская часть. Выйдя с огневой позиции и направляясь в тыл, можно было шагать в полный рост без опасения, что тебя достанет вражеская пуля. В этих лабиринтах чаще всего и происходили встречи знакомцев.
Однажды с поручением командира отправился в тыл дивизиона и заряжающий Иван Украинский. В низине, возле водопойного колодца, он неожиданно повстречал своего земляка — ровесника из станицы Ново — Рождественской Михаила Петракова. Одетый в суконный чекмень, с перекинутым за плечи башлыком, в бараньей папахе, невысокий, юркий кавалерист как раз потчевал своего любимца студеной водой из корыта, установленного на двух опорных камнях.
— Кого вижу! — воскликнул Петраков.
И, оставив коня, обнял давнего знакомца.
— Не ожидал и я тебя здесь встретить, — ответил Украинский. — Думал, воюешь где-нибудь на Западе.
— Нет. Сначала меня запапашили в Екатеринодар, там формировалась кавалерийская бригада. А оттуда недавно сюда, до Сарыкамыша прикатили в вагонах. Только направление-то получил один наш эскадрон, его придали в распоряжение командира корпуса как особый резерв.
— Уже воевал? — спросил Иван.
— Еще не успел, — рассмеялся Петраков. — Куда с конницей по таким горам и снегу сунешься? Весна нас позовет в бой.
Перекинувшись несколькими фразами о родных местах, общих знакомых, земляки условились встретиться вечером, после выполнения Иваном командирского задания.
— Эскадрон наш, — показал Петраков на видневшиеся в тылу сараи, — разместился в старых кошарах. Мы их неплохо приспособили для своей стоянки. Вот туда и приходи.
Вечером земляки продолжили разговор. Чтобы никто им не мешал, они уединились в самом дальнем углу конюшни, посреди конской сбруи. О многом толковали солдаты — не только о доме.