Ивановы годы. Иваново детство.
Шрифт:
Логики никакой. Логика появляется в том единственном случае, если допустить, что Иван, чувствуя, что нравственных сил на дальнейшую борьбу с аристократами не хватает и растеряв всех близких (Настя мертва, друзья предали), стремился иметь рядом хотя бы одного человека, которой мог бы стать моральным ориентиром и помочь ему держать себя в руках, не зверея, но при этом заведомо не лез ни в какие интриги. Если учесть, что Филипп, все-таки дав согласие, параллельно (во время посвящения в сан) публично объявил о том, что не будет вмешиваться в мирские дела («в опричнину и Царский обиход не вступаться (...) из-за опричнины Митрополии не оставлять»), приходится признать, что так оно, скорее всего, и есть. Он ведь был прекрасно информирован (Колычев как-никак, связи со «старомосковским»
Короче говоря, в лице Филиппа царь нашел ровно то, что искал, и никаких оснований для претензий у него не было, да и не могло быть. Зато у многих других, — тех самых «облавников и соблазнителей» (по Тищайшему) претензии имелись. Их имена, между прочим, известны. Много позже, отмазывая себя, источники «Жития» сдали заказчиков с потрохами, благо, те уже не кусались. Знакомьтесь: «злобы пособницы Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский, сиггел Благовещенский Евстафий» (духовник Ивана, люто невзлюбивший, как ему казалось, конкурента), ну и, в первую голову, — Пимен Новгородский, иерарх № 2, ненавидевший Филиппа, «иже мечтаже восхитить его престол» (сам очень хотел, но царь в кадрах разбирался, и повышения не дал).
Вот это-то кубло и начало сразу же раскидывать сеть интриг, — найдя полное понимание у лидеров Опричинины (про отца и сына Басмановых известно точно), которые, естественно, — как и боссы любой структуры, — невзлюбили митрополита, самим фактом своего присутствия связывавшего им руки. А Филипп не мог рассчитывать даже на поддержку «земских», обиженных на него из-за отказа горой встать на защиту челяднинцев. Он был совсем один, и не тот человек, чтобы создавать собственный клан для борьбы в кулуарах. Он мог опираться только на доверие царя, и не желал, по сути, ничего большего. Паче того, не собирался и делать что-либо для укрепления этого доверия. Только так можно, на мой взгляд, истолковать грустное: «Вижу готовящуюся мне кончину, но знаете ли, почему меня хотят изгнать отсюда и возбуждают против меня Царя? Потому что не льстил я перед ним… Впрочем, что бы то ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан Святительский»
Короче, он не защищался, а его били. И начали бить задолго до того, еще когда решалось, Филиппу или Пимену занять престол, о чем свидетельствует нелепая коллективная «об утолении его царского гнева на Филиппа», притом, что гнева не было и в помине, совсем наоборот. А уж потом колесо закрутилось вообще вовсю. Сперва по обычной методичке: царский духовник взял на себя функции «нашептывателя» и «явно и тайно носил речи неподобные Иоанну на Филиппа», обвиняя первоиерарха в связях с «земскими». Но не получилось, — царь потребовал хоть каких-то доказательств, а получив ответ «Ниже словеса некоторы, ниже темны роздумья», закрыл тему, — и мудаки пошли другим, более кривым, зато и надежным путем, целясь на смещение митрополита «внутренними» средствами.
Начался сбор компромата. На Соловки, где Филипп ранее был настоятелем, отправили что-то вроде неофициальнуй комиссии в составе уже помянутого Пафнутия Суздальского, архимандрита Феодосия (близкого к Пимену) и опричного князя Василия Темкина–Ростовского, водившего дружбу с Басмановыми, — и ничего удивительного, что «доказательства» нашлись. Трудно сказать, на что польстились или чего испугались «девять иноков», согласившиеся давать нужные показания, зато точно ведома цена участия в шоу игумена Паисия: он, ученик и любимец Филиппа, чье слово ценилось высоко, продал его важным гостям за твердое обещание епископского сана. А когда показания были подписаны, телега покатилась сама по себе: Пимен и прочие поставили вопрос
Мероприятие, судя по всему, и впрямь было омерзительное. Даже Георгий Федотов, к Ивану беспощадный, признает, что «Святому исповеднику выпало испить всю чашу горечи: быть осужденным не произволом тирана, а собором русской церкви и оклеветанным своими духовными детьми». Недаром же вскоре после выяснилось, что протоколы «волей Божией утеряны», а в «Житии» о нем не сказано ни слова, и вся вина возложена на царя. Точно так же и Курбский вопит: «Кто слыхал зде, епископа от мирских судима и испытуема?», делая вид, что судила не церковь, а царь. Но факт есть факт: царь ни причем. Он, может быть, и хотел бы вмешаться, но строго соблюдал «соглашение» 1566 года о взаимном невмешательстве, да и единогласие иерархов не могло не смущать, поскольку уж что-что, а готовили шоу профессионалы высшего класса, и выглядело все, надо полагать, без сучка, без задоринки.
Конкретно известно мало. Заслушали выводы «комиссии», иноков, игумена Паисия. Выслушали обвинительную речь Пимена, явно целившего в следующие митрополиты. Единогласно утвердили, что в период «соловецкого служения» Филипп допускал «некие нестроения многие», хотя и не очень серьезные, но сану митрополита не соответствующие. И столь же единогласно (во что и кому это обошлось, остается только гадать) задрали руки «за» смещение Колычева и определение его «на покой» в престижный московский монастырь. О чем и доложили царю, а тот повелел выделять смещенному владыке из казны колоссальное по тем временам содержание «по четыре алтына в день». После чего, совершенно неожиданно, — просто внутренним распоряжением, и неведомо чьим, — место «покоя» поменяли на тверской Отрочий монастырь, куда старца, арестованного лично Басмановым–старшим, увезли под присмотром некоего Степана Кобылина, «пристава неблагодарна» из басмановской охраны. Ага, ага, того самого (впоследствии) «старца Симеон», чьи воспоминания много позже стали основой для написания «Жития».
Казалось бы, мудаки в шоколаде. Ан нет. Несмотря на рекомендации Собора, кандидатуру Пимена Новгородского царь даже не стал рассматривать, избрав но место митрополита Кирилла, игумена Троице–Сергиева монастыря, насколько можно судить, расправы над Филиппом не одобрявшего (или, по крайней мере, к гонителям бывшего владыки никакого отношения не имевшего), и, вполне возможно, с его подачи, начал по своим каналам собирать информацию о сюжете. Причем, судя по «Житию», вполне успешно, поскольку уже год спустя пришел к выводу, что «яко лукавством належаша на святого», и решил расставить все точки над «ё» лично.
Благо, и повод появился: компетентные органы донесли государю о нехороших делах в Новгороде, к которым имел прямое отношение Пимен, и царь, приняв решение разобраться на месте, определил одним из пунктов маршрута Тверь. Куда (это, как ни странно, указывает никто иной, как Курбский) накануне похода «аки бы посылал до него и просил благословения его, такоже и о возвращении на престол его». То есть, командировка Григорья Лукльяновича Скуратова–Бельского в Отрочий монастырь (об иных «слах» ничего не известно, да и вряд ли они были), скорее всего, подразумевала именно сообщение ссыльному святителю этой новости и, возможно, какие-то вопросы по Пимену.
Тут стоп. Включаем мозги. Трудно, но надо.
Филипп, конечно, не от мира сего, но знает многое. А при личной встрече с царем, — которую интриганы еще до Собора блокировали всеми силами, — может рассказать подоплеку событий, и царь поверит, хотя бы потому, что Пимен Новгородский уже под подозрением. А связи Пимена со «старомосковскими» секрет Полишинеля. А Малюта (да простит меня Лукьяныч за амикошонство) на ножах с Басмановыми. А охраняет бывшего митрополита Степан Кобылин, «пристав неблагодарный» и личный басмановский выдвиженец. В такой ситуации совершенно логичными кажутся слова Филиппа, сказанные за три дня до смерти: «Близится завершение моего подвига».