Из мещан
Шрифт:
Сам же Альфред довольно пассивно относился к той, которую прочили ему в невесты. Он старался быть любезным с Полиной, как с хозяйкой дома, а во всем остальном был очень скромным и незаметным. По своей скромности здесь, как и везде, он уступал первое место своему живому характером брату, который в самом скором времени заставил Сусанну фон Герштейн позабыть мещанское равнодушие управляющего.
Дело сватовства Альфред всецело предоставил своей матери, ни словом не намекая на это самой Полине, что гордой девушке было неприятно, хотя она тоже всецело считалась с одной матерью Альфреда, госпожой фон Блендорф,
Отец и мачеха Полины одобрили предполагаемый проект ее замужества: отец – из тщеславия, мачеха – из эгоизма, желая поскорее избавиться от неудобной для нее красавицы-падчерицы.
Но дни шли за днями, а все оставалось по-прежнему. Полина, ощущавшая все больше и больше свое моральное одиночество, снова начала скучать…
Ей страстно хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями, но и этого она была лишена! Наконец, ею овладела тоска, и она вылила ее в письме к „дядюшке Рихарду“. Послание ее вышло порывистым, сумбурным и ее преданнейший друг встал в тупик! Он понял лишь одно, что его обожаемая любимица нуждается в его присутствии.
Барон заволновался и поспешил как можно скорее выехать, чтобы узнать, что случилось с Полиной, которая о своей предполагаемой свадьбе не написала ему ни слова.
Конец первой части.
Часть вторая.
1.
Роса, выпавшая, за ночь, еще блестела на большом, прекрасном газоне, который наподобие бархатного ковра расстилался перед окнами комнаты „дядюшки Рихарда“. Фон Браатц залюбовался на эту зеленую, как изумруд, луговину, когда он, проснувшись на другой день после своего приезда в Геллерсгейм, подошел к окну и поднял занавеси.
Было еще очень рано, и парк, расстилавшийся перед ним, спал в ничем не нарушаемом покое. Легкие, как пар, облака, еще заволакивали цепь синих гор, которые, обыкновенно, видны на далеком расстоянии. Но птицы уже давным-давно проснулись и пели хвалебные песни наступающему прекрасному дню, который начинал уже украшаться в светлое золото восходящего солнца.
Барон Рихард, отзывчивое сердце которого всегда отличалось чрезвычайной восприимчивостью к красотам природы, был в восторге от чудесного летнего утра. В продолжение нескольких минут он не мог оторвать глаз от волшебной, лежавшей перед ним картины! И только после некоторого колебания решился наконец отойти от окна и выйти из комнаты.
Он занимал две комнаты в бельэтаже, из которых одна имела дверь, выходившую прямо в цветник и оранжереи парка. Таким образом, он мог очутиться на воздухе, не потревожив никого.
Он был один, и как свободно ему дышалось на этом утреннем, целебном воздухе! Он не нуждался сейчас ни в чьем обществе, даже Полина, пожалуй, помешала бы ему в эти восхитительные минуты.
Барон Рихард имел привычку посвящать первый час каждого утра исключительно самому себе!… Для его подвижной и живой натуры, время сосредоточенности и размышления, время, когда он обсуждал и анализировал про себя свои предположения и решения, были настоятельно необходимы!…
В отличном расположении духа, ничем не волнуясь и не тревожась, барон беззаботно шагал по широким, усыпанным
Парк был разбит на широкую ногу и содержался в большом порядке. На всем была заметна деятельная и заботливая рука, которая со вкусом и знанием дела управляла здесь в продолжение многих и долгих лет.
Этот господский дом и громадный парк в продолжение тридцати лет, составляли изолированный мирок покойного Ридинга! Что же мудреного, что все это он постарался отделать так красиво и привлекательно?!
И вот, помимо всякого желания со стороны Рихарда, мысли его остановились на воспоминании о Ридинге…
Он в раздумье замедлил шаги и медленно, испытующим взором осмотрелся вокруг, как бы желая ориентироваться в этом уединенном и благоуханном мирке цветов и зелени. Лицо его получило оттенок большей серьезности, чем обыкновенно. Когда он, за минуту до этого, прислушивался к свисту дрозда, лицо его улыбалось, теперь же было суровым. Но в этом не было ничего удивительного!
Воспоминание о Ридинге всегда было мучительным для барона!… Оно чуть-чуть не помешало ему приехать сюда… Да он и не приехал бы, если бы Полина не осаждала его такими странными, полного нравственного страдания, письмами.
Почему же было так тягостно воспоминание о Ридинге для Рихарда?… Почему так тяжело было у него на душе сейчас, когда он озирался по сторонам отгороженного мирка, в котором долгие годы жил покойный?!
Правда, они оба протянули руки к одному и тому же заманчиво блестевшему им навстречу сокровищу… Счастье же выпало на долю Рихарда фон Браатц, и Ридингу пришлось замкнуться в себе и отчаянно страдать… Но ведь барону Рихарду пришлось потом еще больше страдать, когда он убедился, что золотой блеск этого сокровища оказался фальшивым!
И если на долю Ридинга выпало только уединение, то Рихарду было куда горше: он был ужасно разочарован и оскорблен в своих самых лучших чувствах… Так кто же из них двоих наиболее был достоин сожаления.
Едва заметная, горькая усмешка проскользнула по лицу барона, когда картина прошлого, с ужасающей ясностью, встала перед его умственным взором…
„Клянусь, что буду любить ее и заботиться о ней так, как только вы один, Ридинг, могли бы это сделать!“ – прозвучали в его ушах слова, сказанные им в то памятное утро, когда они оба с Леонорой стояли на коленях у постели ее спасителя.
– О, Леонора, Леонора! – с горечью вслух прошептал Рихард. – Клятву я свою выполнил, я горячо и беззаветно любил тебя и не обманул твоего доверия, а если ты ушла от меня…
Барон тяжело вздохнул, не окончив начатой фразы. Ему до сих пор было мучительно вспоминать о жене. Она так странно покинула его, не дав никаких объяснений… И сколько лет страдал барон Рихард от одиночества, которое было тяжелее, чем одиночество Ридинга… Тот был один, а Рихард страдал от одиночества в кругу друзей, его окружающих, и среди шума удовольствий. А разве теперь кончились его страдания, когда он не знает, что потом стало с Леонорой: умерла ли она или жива до сих пор?…