Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Перед отходом поезда началась настоящая осада его: народ набивался в товарные вагоны, лез на крыши, висел на буферах и укреплял свои мешки, где только мог. Нас никто не трогал, и на наш вагон никто не покушался, несмотря на то, что на его стенках красовалась мелом сделанная надпись: «смерть буржуям» или «опрокинуть под откос» и, несмотря на самые большие старанья наших проводников стирать эту литературу, она почти немедленно появлялась вновь.
За сутки нашей стоянки в Царицыне до нас доходили самые невероятные слухи. То говорили, что поезду не стоит двигаться, т. к. в 10 верстах стоят казаки и путь перекопан, то, что где-то идут бои и красные разбиты, но нас все равно вернут назад. Произошел тут и небольшой инцидент личного свойства.. Я
Я уже отчаялся добраться до цели, как ко мне подошел какой-то штатский и, титулуя меня «Ваше Сиятельство» спросил тихо, на ухо: «чем могу я служить Вам, я – помощник начальника станции, но скрываю это потому, что меня изобьют, т. к. есть люди, которые ждут своей отправки боле 10 дней».
Я объяснил ему мое желание, он повел меня куда-то во второй этаж и по дороге не советовал тратить деньги на телеграммы «потому, что деньги возьмут в ни за что не отправят, – не такое теперь время, чтобы отправлять частные депеши, а от денег кто же откажется». Я не послушался его, послал четыре телеграммы, но ни одна из них, конечно, не дошла. На мой вопрос, почему он меня знает, этот господин ответил мне, что он был однажды в Государственной Думе и слышал мои возражения Шингареву.
Двинулись мы в путь с величайшими предосторожностями. Гут, каждый раз пытавшийся войти в личные разговоры с машинистом, перед самым отходом поезда сказал мне, что машинист заявил ему, что как только увидит казачий разъезд, сейчас же вернется в Царицын, На самом деле, ни на 10-ой версте, нигде дальше мы не встретили ни одной души, и совершенно спокойно продолжали путь, а к вечеру у всех было такое уверенное настроение, что все легли спать раньше обыкновенного.
Посреди ночи, когда было еще совсем темно, поезд остановился и послышался какой-то гул голосов, потом определенные крики, плач, чьи-то причитанья, беготня кругом нашего вагона, опять крики, угрозы, но все это не столько около нашего вагона, сколько впереди и позади его, Потом поезд было пошел, опять остановился, снова раздался какой-то неясный шум, чей-то плач и чьи-то угрозы. Никто из нас не выходил из своих отделений и большинство спало мирным сном.
Наконец, поезд пошел, постепенно ускоряя движение» как будто уходя от чего-то; все смолкло и погрузилось в сон. Уснул и я. На утро, уже довольно поздно, когда все встали и вышли в коридор, проводник рассказал мне, что на ст. Богоявленской весь поезд ограбили до чиста железнодорожные рабочие, которые отняли у мешочников буквально все, перевязали несколько человек, сопротивлявшихся их расправе, и бросили в вагон, но никого, слава Богу, не убили. На мой вопрос:
– Как же не тронули нас? – я получил неожиданный ответ:
«Нас защитили матросы, поставивши караул с обоих концов и не позволили трогать». Вот и тут, невольно опрашиваешь себя – и тут случай, непонятный, необъяснимый и уберегший нас от новой беды!
В Рязани те же матросы, видя, что у нас нет хлеба, предложили часть от их запаса и с благодарностью приняли от меня в обмен две пачки папирос, за которые я заплатил 48 рублей. Старший из них заметил, что никогда не курил таких дорогих папирос, но, попробовавши их, прибавил – «следовало бы просто прикрутить этого негодяя за такую дрянь».
Перед тем, чтобы сесть в вагон, старший из матросов пожал мне руку на прощанье и, вытащивши из бокового кармана пачку тысячерублевок сказал, что едет в Кронштадт за получкой расчета в 400.000 рублей и как получит, – сейчас же уедет к себе в Грецию (?) и заведет новое дело по постройке судов, добавивши глубокомысленно: «здесь все равно толку не будет».
В Москву мы приехали настолько поздно, что нечего было в думать в тот же день попасть в Петроград. С раннего утра я начал уже один, без всякого участия Гута, хлопотать о получении разрешения на прицепку
Позавтракавши остатками нашего продовольствия у себя в отделении, мы решили с женою поехать к Бутырской заставе навестить милую старушку М. К. В., которую нам не удалось повидать в нашу поездку на Кавказ.
Мы вышли с вокзала и сели в первый трам, но ошиблись направлением и попали в поезд, шедший из Бутырок в Сокольники. На первой же остановке мы вышли из вагона и стали искать извозчика. Нам пришлось довольно долго идти пешком по Садовой и в одном месте нам повстречался очень красивой наружности, солдат, который при виде меня точно обомлел, остановился и долго всматривался в мое лицо. Я тоже остановился и, отойдя от него, стал инстинктивно поворачиваться, поворачивался и он, и, наконец, мы разошлись; попался извозчик. Мы сторговались с ним – отвезти нас туда и обратно за 35 рублей, не застали М. К. и рано приехали на вокзал. Во время собралась наша публика, нас прицепили к поезду, отходившему в 9 час. вечера, и мы пустились в последний наш путь. В Клину поезд стоял очень долго, мы уже лежали в постели, как послышалось движение нескольких человек, вошедших в вагон, останавливавшихся у разных отделений и долго стоявших у нашего купэ и тихо разговаривавших между собою. Слов нельзя было разобрать.
Жена перепугалась и ни за что не позволяла мне встать с постели, чтобы узнать в чем дело. Затем шум замолк, дали звонок к отходу поезда, и мы пустились в путь и доехали к вечеру следующего дня – это было 26 мая – до Петрограда.
На вокзале нас никто из родных не встретил, т. к. ни одна моя телеграмма до них не дошла. Гут предложил довезти наши вещи на Моховую, мы взяли за 15 рублей извозчика и налегке, подъехали к дому. Нас никто не ждал.
Впоследствии, уже после моего освобождения из тюрьмы, один из проводников вагона, заходивши ко мне за рекомендациею на какое-то место, рассказал мне, что вошедшие в Клину в наш вагон солдаты узнавали еду ли я в этом вагоне и, получивши утвердительный ответ, потребовали, чтобы меня нигде по дороге не выпускали и заявили, что все проводники «ответят головою, если не довезут меня до Петрограда».
Связь этого инцидента со встречей на Садовой и с последующим моим арестом – для меня несомненна.
Когда извозчик провез нас мимо нашего дома, я увидел через двор окна моей квартиры, у меня стало так легко на сердце, и я с глубокой верой перекрестился от сознания того, что я снова возвращаюсь к себе, в мою квартиру, не разграбленную и не уничтоженную, в мою привычную обстановку, которую я так любил.
Во время моего вынужденного сидения в Кисловодске, я не раз томился от мысли, что я вовсе не вернусь в Петроград и не увижу всех тех, кто мне так дорог; тем понятнее почему я облегченно вздохнул, войдя в свои комнаты и найдя все в полной целости так, как я оставил семь месяцев тому назад. Обрадовал меня и мой любимец Джипик, которого так не доставало нам в Кисловодске.
Следующий день, в субботу, 27 мая, я не выходил из дома, чувствуя себя плохо от простуды, схваченной в вагоне. Между обедом и завтраком у меня перебывало немало народа и, между прочим, Н. Н. Покровский, с которым мне помешали переговорить толком, так что мы условились встретиться с ним у меня же на следующий день, в воскресенье, в 3 часа. Эта встреча, однако, не состоялась. В воскресенье, 28 мая, во время моего завтрака, ко мне пришел. неожиданно его сын и передал, что отец его не придет ко мне, т. к. утром получил сообщение от г-жи Пуришкевич, что будто бы, в этот день у него, у меня, у А. Ф. Трепова и у Тхоржевского должны быть произведены обыски.