Из моего прошлого 1903-1919 г.г.
Шрифт:
Штюрмер в это время находился уже в Петропавловской крепости. Я сказал только следователю, что все это прямая ложь, и я уверен, что Государь не придал ей никакого значения. Входить в подробные объяснения с посторонним человеком мне не хотелось, но лично мне было просто обидно, что Государю рассказывались небылицы и перед ним старались оклеветать человека не известно даже для чего.
Не мог же Штюрмер не знать, через ту же группу правых, к которой принадлежал и сам, что я не только не играл никакой роли в образовании прогрессивного блока, но и держал себя в стороне от всяких группировок и течений, никогда и ни в чем не проявляя моего оппозиционного настроения, которого и вовсе не было во мне. Не мог он также не знать, что лидер правых Дурново не раз открыто говорил,
Из опубликованной советской властью в 1926 году переписки между Государем и Императрицей Александрой Феодоровной за 1916 год, с несомненностью видно, что о таком же моем участии и о моей руководящей роли в составе прогрессивного блока в Государственном Совете, Штюрмер рассказывал, в тех же выражениях Императрице, прибавляя к своей лжи и сообщения о какой-то моей интриге против отдельных Министров и в частности против Князя Шаховского, которого я тогда почти не знал, не говоря о том, что я не имел никакого доступа, да и не искал его – ни к правительству, ни в такие круги, от влияния которых зависла судьба Министров. Его наветами и прямою клеветою только и можно объяснить ту обидную для меня характеристику, которая отразилась на Ее письмах боле двух лет спустя после моего увольнения.
Удивительнее всего было, однако, то, что одновременно с клеветою на меня тот же Штюрмер, без всякой нужды, делал мне какие-то авансы, о которых была речь в своем месте, и так же беззастенчиво лгал, но только в другом направлении и притом без всякой надобности.
ГЛАВА II.
Неудавшаяся попытка выехать заграницу. Отъезд на Кавказ. Жизнь в Кисловодске. – Письмо Н. Н. Покровского об избрании меня Председателем Союза защиты русских интересов в Германии. – Многочисленные попытки обеспечить себе выезд с Кавказа, – Отъезд из Кисловодска и приключения в пути. – Прибытие в Петроград. Обыск и арест. – Тюрьма на Гороховой, № 2.
Пока описанные события шли своим ходом, и назревали постепенно грозные явления начала ноября, все, что окружало меня, говорило за то, что оставаться в Петербурге становилось просто опасным. Вопрос продовольствия становился также все более и более грозным. Многие стали поговаривать о необходимости выезда куда-нибудь, где жизнь казалась спокойнее и обеспеченнее, хотя самому мне просто не хотелось выезжать куда-либо, да и куда? Кое-кто бросил мысль, что у меня заграницею дочь, и мне бы следовало попытаться выехать к ней. Вопрос матерьяльный, сыгравший впоследствии такую решающую роль, не имел тогда еще острого значения, т. к. у меня были еще сбережения, и я мог рассчитывать на них и на получение разрешения на перевод небольшой суммы денег заграницу.
Жене эта мысль улыбалась, и я стал обдумывать ее еще с. половины сентября. Подбивал меня на это решение и В. А. Маклаков, получивший перед тем назначение послом в Париж и упомянувший как-то в разговоре с новым Министром Иностранных Дел Терещенко, что я мог бы быть ему очень полезен в Париже.
Терещенко позвонил ко мне по телефону и предложил. располагать им, если только я хочу. Я побывал даже у него и получил без всякой моей просьбы заграничный, так называемый дипломатический, паспорт и заявление, что Министр Финансов Бернацкий переведет мне, все, что я его попрошу. Словом, все шло так гладко, что оставалось только, что называется, плыть по течению и ввериться судьбе, которая готовила такое простое решение казавшегося сложным вопроса.
Французское посольство сказало, что даст немедленную визу на выезд во Францию, а английский военный агент, распоряжавшийся морскими перевозками с континента на запад, сейчас же, по просьбе своего французского коллеги, дал разрешение на предоставление мне двух мест
Около половины октября, как-то утром открываю газету и читаю, что поезд, вышедший накануне вечером из Петрограда в Финляндию с большим количеством пассажиров, в числе коих находились, между прочим, доктор Бадмаев, г-жа Вырубова и другие, снабженные заграничными паспортами, был задержан на одной из станций перед Гельсингфорсом русскими матросами, и указанные мною пассажиры и еще кто-то высажены из поезда и отвезены матросами в Свеаборг и посажены в тюрьму. На меня это известие произвело решающее впечатление. Я обратился к тому же Терещенке, чтобы узнать, что именно произошло, и узнал от него, о чем не было никаких сведений в газетах, – что в Финляндии неблагополучно, что наши солдаты и матросы захватывают местами власть, распоряжаются по своему, отстраняя местную власть, обыскивают поезда и не подчиняются распоряжениям нашего военного начальства.
Сообщение это сопровождалось, разумеется, заверением, что порядок будет восстановлен на этих же днях, но уверенности в этом я не подметил в разговоре со мною, и на вопрос, не рискую ли и я с женою такою неожиданностью, я пoлучил только возражение, что едва ли я представляю тот же интерес как мадам Вырубова и Бадмаев, связь которых с Распутиным есть общеизвестный факт.
Мы решили не рисковать и отложить поездку заграницу, по крайней мере, на некоторое время, пока выяснится и обстановка в Финляндии и возможность безопасного проезда. Тем временем приехал с Кавказа брат жены и стал нас всячески уговаривать поехать на Кавказ, в Кисловодск, где жизнь течет так мирно и даже приятно, где продовольствия вдоволь, и где «крепкое Терское и Кубанское казачество не допустят никакого брожения и проявляют удивительную преданность порядку и нерасположение даже к бредням Временного Правительства».
Этот разговор в связи с решением выехать из Петрограда повлиял на нас. Нам удалось получить отделение в спальном вагоне, и 29 октября старого стиля, т. е. всего пять дней спустя после того, что власть перешла в руки большевиков, мы выехали на Кавказ.
Перед отъездом мы поехали проститься с внуками на Конногвардейский бульвар и совершили эту поездку под выстрелами на Невском и в особенности на углу Морской; оказалось, что в это время брали приступом гостиницу Астория как центр скопления «буржуев».
Москву мы проехали также под раскаты артиллерийских выстрелов, – шли бои в разных концах города. Kypский вокзал был пуст, из вагонов никто не выходил и публику не пускали на вокзал. Мы ждали, что к нам придет проститься близкая нам старушка М. К., но ее на вокзале не оказалось. Послали мы было телеграмму в Тулу М. Н. Утиной и ее сыну, прося их выехать повидаться с нами на вокзал, но их также не оказалось. Очевидно, телеграф не действовал.
Ночью под Орлом наш вагон чуть было не разбили. Встречный поезд потерпел какое-то небольшое крушение, нас остановили в пути; было совсем темно, и никто не знал, что именно произошло, как и то, что в потерпевшем поезде были раненые. В двери нашего вагона раздавались неистовые стуки, приправленные бранью. Кто-то требовал, чтоб вагон был открыт, иначе его разнесут в щепки. Пришлось подчиниться этому требованию, т. к. стекла тормозной площадки летели уже вдребезги – к нам ворвалось несколько человек, требовавших, чтобы мы взяли несколько человек раненых и доставили их в Орел. Это требование было, разумеется, исполнено, трое потерпевших было нами принято, поезд тронулся; раненые оказались легкими, мы сдали их в Орле на станции и продолжали путь вполне благополучно до Ростова. Тут нас ждало первое испытание.