Из моих летописей
Шрифт:
Мишка озверел:
— Врете вы, проклятые! Подстроили, гады! — и начал так выражаться, что Елин надвинулся на скандалиста вплотную и с высоты своего «высокущего» роста гаркнул:
— Пошел вон!
Мишка попятился к порогу. Елин вытолкнул его в сени… И дверь на крюк!
Лизаров долго еще бегал по деревне, орал…
Пришло новое утро. Выгоняя на заре в стадо козу и овечек, Прасковья Федоровна увидела шагающую по Порошину Марью Лизарову.
— Здравствуй, Наумовна!
Марья остановилась.
— В Кресты, к твоему двоюродному. Он нашего Короля увел. Мой Мишка, знай, твердит, что у него, у пьяного, собака обманом взята. Никита подстроил, что Мишка у него литру взял быдто за собаку.
— Так, Наумовна, Мишка пришел к нам, вина требовал. Дай литр — бери собаку. Гораз загорелось ему! А Никита, не ведаю каким чудом, вина нашел. Мишка и отдал Короля. При мне сам цепочку к ожерелку цеплял.
— Мошенство! За литр такую собаку! Да ни за тыщу Мишка не отдаст!
Бабка Паня маслила:
— Чего я понимаю, милая ты моя? Мужики промеж себя сладились. Нетто я в мужичьи дела сунусь?
Марья плюнула и широким шагом пошла на Крестову тропу.
На обратном пути, отмахав за день тридцать километров, Марья шла порошинской улицей уже в сумерках. Злая шла, что туча темная. Короля, конечно, при ней не было. Прасковью любопытство томило:
— Зайди, Наумовна, отдохни!
Но та даже не оглянулась и прибавила шагу… А дошагав домой, Марья сказала сыну:
— Не отдал. И разговаривать не стал. А Короля в Крестах нигде не видать. Никита, небось, у приятелей прячет.
Мишка с воем повалился на кровать…
В августе Елин насладился охотой, как давно не приходилось. Тетеревиных выводков было хоть и не столько, как в «докоролевские» времена, но все же вполне достаточно.
И, что особенно дорого, они были нетронуты или почти нетронуты, при всех здравствовали матки.
Без Короля бессовестный Мишка остался как без рук.
Под Валдаем моховых болот много, а поля маленькие, вот тетеревиные тока и собираются чаще всего на моховых гладях. Таков и Алешинский ток, на котором я в ту весну первого мая открывал весеннюю охоту.
От деревни до тока километров пять. Ходу, значит, ночью по вешней распутице, да вдобавок по болоту, часа два. Выходить из дому нужно не позднее часа ночи: ведь в начале четвертого начинает светать, и тетерева уже вылетают на токовище.
С вечера задумал я подремать, а своей хозяюшке, одинокой, старой колхознице Анне Ивановне, наказал, чтобы подняла в половине первого.
Лег, заснул…
Разбудил меня тревожный голос. Анна Ивановна «шумела» со своей кровати:
—
Я протер глаза, взглянул на ходики:
«Ох, чтоб тебе пусто было! Еще только половина одиннадцатого!»
Снова я улегся, но, рассерженный, забылся нескоро.
И опять:
— Василь Иваныч! Василь Иваныч! Погляди, который час? Может, тебя будить пора?
На этот раз было только половина двенадцатого. «Ох, черт возьми!» — изругал я в душе Анну Ивановну и в третий раз попытался уснуть.
Совершенно выбитый из сна, я долго ворочался, слушая сладкое похрапывание мгновенно заснувшей старушки, долго не мог преодолеть раздражение, наконец задремал… Внезапно проснулся: часы показывали уже без четверти два, а моя Анна Ивановна все так же безмятежно похрапывала. Проспали!
Пришел я к Алешинскому болоту чуть не в мыле, а все-таки опоздал. Восток уже начал алеть, и лишь спустился я с борового кряжа в мох, как послышалось со стороны токовища: «чу-ффы-ш-ш!..»
Вылетели!
Что же делать теперь? Идти домой?
Но не раз ведь приходилось: в потемках сгонишь тетеревов с тока, а посидишь в шалаше, подождешь — они и вернутся.
Приближаясь к току, я слышал сквозь чавканье под ногами, как взлетели невидимые впотьмах тетерева, но все же забрался в шалаш, устроился там и затих. Была надежда, что птицы прилетят: ведь шалаш поставлен заранее, они привыкли к нему.
Невдалеке, на этом же моховом просторе, журавль сыграл на трубах свою победную и в то же время грустную песню, где-то на краю болота чуфыкнул тетерев, в стороне отозвался другой… Эх, разогнал! Долгонько их теперь прождешь!
Грянул в болоте и эхом раскатился в прибрежном лесу хохот самца белой куропатки.
Чем скучать без дела, дай поманю его! По крайней мере, проверю, насколько он вылинял к маю.
Высокому искусству манить я обучился здесь, в валдайской деревушке, еще у старых охотников, лет сорок назад. Чего греха таить, они по веснам били куропаток на манку. Когда я сказал деду Ивану Семеновичу, что это запрещено, тот не поверил:
— Ты не путай! Тетерева и глухаря весной бить можно, а куропатку нет? Ишь, что выдумал!
Манил дед мастерски и взялся учить меня, а выучив, сильно сердился:
— Коли ты их не стреляешь, так на кой леший я с тобой время проводил?
Теперь, сидя в шалаше на Алешинском току, я начал манить:
— Кням, кням, кням, кням…
Слышу: «Ах-хах-хах-хах-хахаха-а-а…»
Летит!
Еще: «Кням, кням, кням, кням…»
Опять: «Ах-хах-хах-хаха-хахаха-а-а…»
Перелет сделан совсем недалеко. Отчетливо слышно, как с посадки куропат на бегу приговаривает: «По рылу, по рылу, по рылу…»