Из моих летописей
Шрифт:
Вот он смолк. Должно быть, оглядывается, где же она?
Вот потихоньку он стал уговаривать баском: «К-вам, к-вам, к-ваам, к-ваам…»
Снова затих, выглядывает…
Теперь манщику нужна большая осторожность: не ошибись! А то сразу кавалер догадается, на близком-то расстоянии и малейшую фальшь заметит! Я ему только два разочка:
— Кням, кням.
Слышу, взлетел: «Ах-хах-хах-хах-хахаха-а-а…» — и садится чуть не у самого шалаша.
«По рылу, по рылу, по рылу…»
Пробежал немного, остановился: что, мол, за сооружение
Вот он шагах в семи между кочками, весь белый, только шея красная да на плечах будто погоны краснеют.
«К-вам, к-ваам, к-вааам…» — убедительно так выводит куропат. Откликнись, мол, дорогая! Должно быть, пригляделся, понял, что страшного ничего нет: те же сосенки, что и по всему болоту растут, только слишком густо собрались, какая ж в том беда?
«К-вам, к-ваам, к-вааам…» — да где же она, в самом деле?
И куропат припустился бегом вокруг шалаша, вдоль самых комельков сосенок, воткнутых в мох. Слышно, как ножки птицы шуршат по подсохшему мху и реденьким кустикам подбела.
Я замер, не дышу, чтобы не спугнуть белого приятеля, хотя, по правде говоря, на что он мне нужен?
Временами он останавливается и, вытягивая шею, выглядывает: да куда же она запропастилась? Звала, княмкала, а теперь, извольте радоваться, как сквозь землю провалилась! И петушок опять торопливо пускается на поиски невидимой подруги вокруг шалаша: ведь он, слава богу, не глухой, ясно слышал, что она подавала голос именно здесь, около этой гущи сосенок. Он описывает вокруг меня три кольца и вновь в недоумении останавливается.
«Кок, кок, кок-кок! Ко-ко! Ко-ко! Ко-ко! — произносит куропат негромко, но все чаще и чаще. — Коко, ко-ко, кокококо…» Наконец звуки превращаются в дробь и сыплются, сыплются. Я замер, превратился в истукана. Ведь белый ухажер ходит вокруг шалаша всего в каком-нибудь метре от меня.
Тетеревов не видно и не слышно, должно быть, слишком не понравилось им мое вторжение на болото, может, и погодой недовольны.
А куропат все ходит кругом. Я и счет потерял виткам! Сам все сижу и не смею шевельнуться по старой, неистребимо въевшейся охотничьей привычке: не спугнуть!
Зачем мне зябнуть и мучиться, отсидев ноги? Они болят, они совсем онемели… Так нет же! Живущий в душе охотничий бес не допускает расправить ноги: спугнешь, улетит! Не смей!
Сижу и взаправду начинаю застывать: утро-то с морозцем!
«К-вам, к-ваам, к-вааам…» — басит куропат, вышагивая вокруг шалаша: вновь и вновь останавливается и начинает тихим голосом уговаривать: «Кок, кок, кок-кок! Ко-ко-ко… — все чаще и чаще, и снова переходит на дробь: — Кокококококококо…»
Я, конечно, помалкиваю, а сам думаю:
«Черт бы тебя побрал! Долго ли ты еще будешь мучить меня? Неужели не можешь убраться подальше?»
Прошло уже с полчаса этой пытки, а куропат и не думает расставаться со своей мечтой. Он все настойчивей. Вот, найдя в стенке шалаша местечко пореже, как раз
И вдруг я слышу шуршание подозрительно близко за спиной и через мгновение вижу куропата, пробирающегося вдоль самой моей левой ноги… Цап! — левой рукой за спину птицу вместе с крыльями. Перехватываю правой и мигом сую в рюкзак. И так ‘все удачно вышло, что куропат даже не трепыхнулся, а во тьме мешка и вовсе затих.
Конечно, добывать весной белую куропатку недопустимо, но мыслимо ли удержаться в подобных обстоятельствах, чтобы не попытаться поймать столь занятную дичину руками?
Уже совсем рассвело. Красная зорька становится все ярче и вместе с тем меняет багряные краски на позолоту. Она как будто собирает всю силу своего блеска к одному месту — вот-вот здесь явится солнце.
И оно вдруг высовывается из-за дальней кромки леса, яркое, румяное. Каждый раз, когда я вижу ясный весенний или летний восход, я не могу отказаться от мысли о какой-то удали солнца, отважно врывающегося в мир земной и заставляющего все на свете играть новыми красками.
Не раз видел я, как тетерева на току примерно за полчаса до восхода прекращают игру и сидят как воды в рот набрав, разве что поклевывают прошлогоднюю клюкву возле своей в драках отвоеванной токовой кочки. Но стоит солнцу показаться над горизонтом и брызнуть розово-золотым сияньем на мох болота, как ток приходит в движение, начинается перечуфыкивание косачей, они ярятся, подлетывая кверху, и один за другим принимаются бормотать-бурлить. И ток закипает в полную мощь.
…А сегодня что-то тетеревов ни слуху ни духу. Даже солнце не в силах разжечь тока; сильно же я расстроил петухов!
Посидел я, посидел еще минут двадцать и — нечего делать! — побрел в деревню.
Дома я прежде всего показал патронташ своей хозяйке:
— Видишь, все патроны целы?
— Ну вижу. Опять ничего не убил! Ходишь, ходишь, а ничего не приносишь!
— Патронов не тратил, а птицу принес! — похвастал я.
— Неужто нашел убитую? Небось, протухла твоя птюшка.
— Не протухла… — И я вытащил из мешка свою добычу: — Гляди, руками поймал.
Куропат стал вырываться, вертел краснобровой головой на рыжей шее и произносил невнятные звуки, доказывая свою «живность».
— Ой! Да живой! Да как же ты ее, Василь Иваныч, споймал?
И я рассказал Анне Ивановне, как подманил, как схватил.
— Ой да Василь Иваныч! Ну и охотник! Ну и ловок!
Я смастерил клетку из древнего сундука без крышки, на место которой прибил старую проволочную сетку от веялки. Одна из стенок сундука стала дном клетки. Это дно я выстелил мхом, чтобы у пленника хоть под ногами было что-то знакомое. Куропата мы с Анной Ивановной поместили в холодной, нетопленной половине дома.