Из моих летописей
Шрифт:
Ложка, конечно, одна — Федора Фомича, но не беда: едят по очереди. Ваня — гость, он ест первым. После ухи заводят разговор. Ваня рассказывает, что он перешел в восьмой класс, что приехал из Москвы к деду и помогает ему на колхозной работе, что отец не вернулся с войны (без него Ваня и родился). Мама в августе приедет в отпуск.
А Федор Фомич работает на фабрике (вон труба из-за леса торчит). Сюда он в сорок шестом пришел, а то в колхозе жил. Сперва у станка стоял, а теперь устарел, вахтером стал — работа подходящая: сутки дежуришь, двое свободен.
До чего же не хочется Ване уходить с озера… Костер тихонько горит и мягко освещает морщинистое лицо дяди Федора, его бороду, красноватую при отблесках огня, кусты, обступившие прогалинку. Изредка плеснет крупная рыба. Комары то звенят над ухом и больно колются, то исчезают, отпугнутые дымом. Недалеко, в лугах, настойчиво «дергает» коростель; в Дудкинской пойме тоже дзыдзыкают: другой, третий, четвертый… В полях над приречной низиной перепела задорно отбивают свое «пить-полоть, пить-полоть». Запад все еще розов и не хочет меркнуть. Высоко в темном небе висят яркие звезды. За Дудкином слышны песни и гармонь. Трудно Ване уйти…
— Нужно домой! — вздыхает он.
— Иди, иди, а то родные затревожатся. А я тут заночую. Люблю на воле! Иди! Да свою добычу не забудь.
И Федор Фомич подает Ване самую громадину. Ваня отказывается:
— На ваши кружки ловили, значит, и рыба ваша.
— А работа? — возражает старик. — Мало ль ты потрудился? Бери!
И мальчик, смущенный и торжествующий, мчится домой.
Тетя и сам дед ахают над его трехкилограммовой щукой, а Ваня рассказывает, рассказывает… Как ездили на лодке, ставили кружки, как он тащил добычу… Но больше всего говорит он о своем новом друге:
— Я такого человека никогда в жизни не видал. Он все про рыб знает! И добрый какой! Мы с дядей Федором дружить решили.
Назавтра, лишь разгорается красная чистая зорька, Ванин дед будит мальчика:
— Рыбак! Рыбу проспишь!
Мальчик вскакивает, в минуту одевается — и бегом на озеро.
Когда он бежит вдоль обрыва, внизу туман почти скрывает реку и так вот и течет вместе с ней. Вдали, где вечером варили уху, тумана уже нет. Из кустов поднимается синеватый дымок.
Ваня бежит лугом. Из-под ног у него, с посветлевшей травы, блещут искры росы, а позади ложится темноватый след. Как хорошо! С отмели снимается цапля и летит прямо в туман. Редко махая длинными крыльями, она всплывает над белым покрывалом озера, большая и сизая. В кустах возится и трещит хворостом Федор Фомич. Это он там для костра дрова готовит.
— А! Ванюша! Молодец, что не опоздал.
Заря над темной полосой леса яркая, ликующая.
— Дядя Федор, заря какая! Я такой никогда в жизни не видал!
Старик улыбается: много ль ты еще видеть-то успел!
Но мешкать некогда. Рыболовы быстро пересаживают живцов из корзинки, привязанной под кустом, в ведерко. Пескари, как говорит Федор Фомич, в корзине «отдохнули, как на курорте». И действительно, они очень бойкие.
Забрав
Солнце уже над лесом. Клев еще лучше вечернего: под кормовым сиденьем уже лежат две щуки и тройка окуней. А клеву еще не конец… Улов растет. Ваня счастлив и рыбой, и красотой свежего, чистого утра, и своим добрым товарищем.
Солнце плывет все выше, выше. Начинает припекать. Клев обрывается.
— Кончаем! — решает Федор Фомич.
Дома у Вани опять триумф. Еще бы! Принес двух крупных щук да трех окуней, тоже не совсем маленьких.
Поспав часа два, Ваня бежит помогать деду на покосе. А перед вечером — опять на рыбалку. Дома он уговорился, чтобы ночевать не ждали.
Дед знает Федора Фомича: человек хороший и ребятишек любит. Конечно, не святой, но мальчишку-то никогда не обидит. Пораздумав, дедушка отпускает внука, хотя Ванина тетка (папина сестра, а дедова дочка) почему-то старается отговорить «Ванюшечку» от этой затеи. Да разве его отговоришь!..
У Федора Фомича уже заготовлено достаточно живцов. Для «пущей живности» они отправлены в лунку, вырытую на песчаной отмели.
— Давай-ка, Ваня, еще на уху наловим.
— Давайте!
Наудив пескарей, рыболовы перебираются на Светлое озеро. И опять Ваня ликует, видя, как кувыркаются и вертятся кружки, опять он наслаждается вываживанием крупной рыбы. И опять ему удается поглядеть на уток!
А потом вечером в кустах играет огонек и лижет котелок с готовой закипеть ухой. Прозрачный дымок поднимается прямо вверх, лишь чуть извиваясь в полном безветрии. Камышевки допевают свои незамысловатые песенки. Кроме усердствующих коростелей и перепелов заводит длинную трель и козодой. Как и вчера, на темной стороне неба, противоположной закату, сияют звезды. Уху сегодня хлебают в две ложки. Потом рыболовы лежат по сторонам костра на охапках нарезанного ивняка.
Федор Фомич рассказывает: на войнах девять лет пробыл. Тяжкие бедствия в Великую Отечественную войну не заставили его забыть прежнее — угрюмую, беспросветную муку в окопах первой мировой войны. И мальчику кажется, что он чувствует сырость земли, в которой томятся солдаты-окопники, видит доски и жерди бруствера, заменившего этим людям горизонт, да кусок тяжелого, задымленного неба над головами. Он видит поле, изуродованное снарядами, все в безобразных сетях колючей проволоки; он видит русских солдат, бегущих в атаку под градом немецких пуль…
— Дядя Федор, а у вас Георгиевский крест был?
— И сейчас берегу, Ванюша.
Добрый, ласковый дядя Федор становится для Вани настоящим героем.
— В гражданскую, Ваня, куда легче было. Конечно, тоже не сладость: и осколком ранило, и голодновато приходилось, да все не то, что в окопе распроклятом. На ходу воевали — в деревнях да в городах ночевали. Да и знали, за что бьемся. Так и пели: «Мы смело в бой пойдем за власть Советов!..»
Старый солдат умолкает, но слушателю мало.