Из пережитого
Шрифт:
У купца этого был сын, гимназист, который незаметно для других выискивал случаи поговорить со мной то за казармой, то в овраге под крепостью и всегда передавал мне о том, как относится ко мне здешнее "общество" и кто держит мою сторону. И в этом отношении его отец был один из первых. Правда, "птица" я был небольшая, но так как, помимо пьянства, здешнему обществу нечем было жить, то по нужде приходилось интересоваться мной.
ГЛАВА 24. ЦАРСКИЙ ДЕНЬ И ЧАРКА ВОДКИ
В декабре эта история повторилась самым глупым образом. На Николин
– - Ты над нами смеяться! Ты нашу веру опровергать!
– - причал он в исступлении.
В это время был мороз до 30 градусов, а он был в одном расстегнутом мундире и без фуражки. Я начинал дрожать от мороза, но он, согреваемый вином, не чувствовал холода. К нам вышла одна любопытная барыня, его кума, и, точно обрадовавшись ей, капитан заговорил:
119
– - Вот, кумушка, полюбуйся, умный дурак Новиков! он опровергает нашу веру, а сам икону целует! А! ну скажите на милость: какой же умный человек станет к иконе прикладаться?! Это он, язва, нам на смех делает!
– - Оставь его, куманек, -- сказала барыня, -- ты сам опровергаешь. Ну, подумай, что ты выводишь?..
И довольная тем, что поймала его на слове, она вошла в церковь. Уже пропели "Слава в вышних Богу"; уже пели "Свете тихий, святые славы", -- а капитан все ругался и не шел в церковь.
– - Ваше Высокоблагородие!
– - тревожно окликнул высунувшийся фельдфебель.
– - Его благородие поручик Сумаруков спрашивает, выводить ли роту, служба кончилась.
Капитан быстро вошел в церковь, надел шинель, фуражку, сделал знак выводить солдат, и, когда они вышли и хотели, пользуясь ночью, бежать врассыпную, он грозно крикнул:
– - Рота, стройся! Смирно! Новиков, шаг вперед! Повторив снова все свои ругательства и угрозы и снова рассказав солдатам, что я не доволен коронацией, он к этому кричал, что я безбожник и опровергаю православную веру.
– - Вы видели, братцы, как он, еретик, приложился к иконе?
– - Так точно, ваше высокоблагородие, видели!
– - Скотина он, дурак?!
– - Так точно, ваше высокоблагородие!
– - Язва, зараза, сумасшедший?!
– - Так точно, ваше высокоблагородие!
– - Сукин сын, мерзавец?!
– - Так точно, ваше высокоблагородие!
Солдатам было весело, и они тоже намеренно усердствовали в ответах.
Выискивая еще новые посрамления, он приплел Толстого и стал рассказывать солдатам, что вот есть такой сумасшедший, граф Толстой, какой загубил не одну сотню таких вот, как я, дураков, Что он зараза, антихрист, христопродавец,
– - Кабы была моя власть, -- кричал он, задыхаясь от волнения, -- всыпал бы я им по сотне горячих, они бы у меня шелковыми стали, а то одно не хорошо, другое не хорошо!
– - Правильно я говорю, братцы?
– - спрашивал он солдат.
– - Так точно, ваше высокоблагородие, дружно вторили те.
120
Им было весьма любопытно и весело от таких бесед, хотя они ровно ничего не понимали, чем я провинился и за что меня тянет и ругает начальство. Не понимали и все другие, вольные, видевшие меня в церкви и теперь стоявшие поодаль, в куче, и горячо спорившие между собой.
Я все время должен был держать под козырек, и у меня уже отмерзли кончики пальцев, онемели и ноги. Солдаты тоже приморозили ноги, и, несмотря на неоднократную команду: смирно!
– - плясали и стучали ногами. Адъютант и доктор вполголоса говорили коменданту, что вредно держать солдат на таком морозе, но он их не слушал и гнал прочь.
– - Я здесь начальник отдельной части, -- кричал он, -- и потому прошу не вмешиваться в мои действия!
Повторив еще сотни раз одно и то же и всплакнув по обиженном мною Государе, он склонился на просьбу подошедших женщин и отпустил солдат.
Когда мы пришли в казарму, было около 11 часов. Почти у всех солдат примерзли портянки к ногам и с большим трудом стаскивались сапоги. Почти все также обморозили уши, носы, щеки. У меня к тому же зашлись от холода и пальцы на правой руке. В казарму принесли снегу и более часа оттирали повреждения. Но несмотря на это никто из них не упрекнул меня в случившемся. Наоборот, все были веселы и смеялись над пьяными выходками коменданта. Утро принесло еще большее несчастье.
В Николин день была торжественная обедня, во время которой я стоял столбом; затем капитан принимал парад. После чего в казарме был накрыт стол, поставлена водка и соленые арбузы на закуску. Сюда пришло все начальство во главе с попом; и здесь отслужили молебен о здравии Государя, пропели многая лета царице и до всего начальства включительно; поздравили солдат с праздником, заставили прокричать ура, затем выпили и закусили и стали пропускать всех в очередь, давая по стакану вина. Но пропустивши человек двадцать, ушли, оставивши Тугбаева распоряжаться до конца. Солдаты шутили, радуясь водке, и многие наперебой просили меня отдать им мою долю. Я отказывался, говоря, что через это, кто выпьет два стакана, лишний раз выругается и будет болеть голова; говорил, что сам выпью, но они не верили и смеялись. Когда до меня дошла очередь, я взял стакан и хотел отдать его кому-либо из солдат, но ко мне так много потянулось рук, что я растерялся и не знал: кому же отдать? Отдашь одному -- все другие обидятся.
В это время около печки, из-под полу, выскочила мышь и стала бегать кругом печки. Я сказал, что это она
121
поздравляет нас с праздником и пришла за своим стаканом, а так как фельдфебель ей не даст, то вот я и жертвую ей свою долю и выливаю в ее норку. Поднялся хохот. Смеялись над теми, кто протягивал руку за моим стаканом и не получил.
– - Он всех поровнял, никого не обидел, -- сказал взводный Стерхов.
Тут начался оживленный спор о том, хорошо или дурно я поступил. Нашелся шишок и донес капитану. Видим, в окно бежит он в расстегнутом мундире и без фуражки, а в руках обнаженная шашка.