Из пережитого
Шрифт:
– - А вот студенты ни в Бога, ни в черта не веруют и никакой души не признают, -- сказал взводный Стерхов, -- я с ними с Казани на пароходе ехал. Они говорят, что ничего на свете нет, кроме материи: земля да глина...
– - Да, но материя не мыслит, не чувствует, не рассуждает, не тоскует и не радуется -- возразил за меня Романов, -- а это все в нас и есть, что от материи отличает. Откуда это берется, ты бы их спросил -- из воздуха, или из глины?
– - Они говорят, что об этом никто ничего не знает, не дано знать нам...
130
– - Не знать -- это одно, а говорить, что души нет, -- это совсем другое, -- сказал я, -- и ребенок, когда родится, ничего не знает, что у него
– - Истинно, -- подтвердил с чувством Тугбаев.
– - А ведь иначе что? Нет Бога, нет души, нет и ответственности, тогда каждый злодей, что хочет, то и делает, и никакому душегубству не будет предела и запрета!..
– - Не только предела, но нет и смысла в жизни, кроме животного: жрать, спать и давить друг друга, -- согласился и Романов.
– - Сейчас и то становится тоскливо и скучно душе, если подумаешь, что все наши надежды напрасны. А что бы было с людским стадом, если бы в нем и не возникали надежды? Стадо зверей и все!
– - Да, -- говорю, -- если бы не вера в Бога, тогда в человеческом обществе и не могла бы возникнуть никакая духовная культура: ни гимнов, ни преклонения и почитания перед тайнами окружающего нас чуда -- мира; ни музыки, ни поэзии и искусства, ни самой грамоты. И люди на веки вечные так бы и остались стадом животных. А начальство что, оно мучится теми же вопросами, как и все, и имеет и ту же тоску, и ту же надежду. А только им об этом думать некогда. Они заняты, как актеры, и властью, и командованием, и пьянкой, и чинами, и орденами, а ведь это все напускное, одна мишура и тряпки! А когда они на время прозреют, они больше нашего мучатся и тоскуют. Их совесть гложет за всю их ложь жизни и за все эти тряпочные наряды и отличия, потому что все это занимает только до тех пор, пока туманом глаза застланы, а как чуть болезнь какая прихватит, тут и все генералы слепыми щенками себя чувствуют, и все их чванство сразу пропадает, тут и они за Бога хватаются и Его помощи ждут.
– - Безбожники до Христова рождения были, а не только студенты безмозглые, -- вставил Ефремов.
– - Царь Давид так и псалом начинает: "Рече безумец в сердце своем: несть Бога!" -- Эва! С коих пор народ мутят!
А я считаю, что безбожники не от большого ума так говорят и не от глупости, а просто от лени, подумать не хочется, в душу к себе заглянуть: что ты такое есть на свете и зачем жить должен? А думать станешь да ночью на
131
звезды посмотришь, сейчас и Бога около себя почувствуешь. Душа к своему Творцу и потянется.
ГЛАВА 28. ВЫХОД ИЗ ЕГИПТА
На Пасху опять был парад, после которого в казарме был накрыт большой стол, и на нем были разложены пасхи, куличи, крашеные яйца, три четверти водки. Все начальство явилось в парадной форме и в приподнятом настроении. Похристосовались, выпили и закусили. Поднесли и солдатам. От избытка чувств и выпитой водки капитан прослезился и расчувствовался перед солдатами.
– - Мы здесь все ссыльные, братцы, сидим в такой норе. Тут и поговорить-то не с кем. Придут косоглазые: аман-тамар, аман-тамар!
– - а больше ни ты им, ни они тебе! Тут, братцы, мы все равны, чем мы от вас отличаемся, что пьянствуем, водку пьем? О, не завидуйте, братцы, не радость, а беда наша в этом! Вы тут по три года, а капитан Лангут девятый досиживает; вам
– - Он, братцы, нашу веру хулит, -- кивнул он на меня, -- а мы только и живем этой верой, только в ней и утешаемся. Свиньи мы, звери, а в Христа верим и на Него надеемся... Воскрес Он, и нам спасение... А не воскрес, -- при этом капитан посмотрел на меня злыми глазами, -- пропадать нам, как червям капустным. Так я говорю, братцы?
– - Так точно, Ваше Высокоблагородие!
– - с чувством гаркнула рота.
– - Вот вам и доктор скажет, -- перевел капитан на доктора. Он, кажется, истощил все свое красноречие и взывал о помощи.
Доктор был тоже не речист, но делать нечего, надо было говорить, что Бог на душу положит.
– - Наше счастье и наша сила, -- сказал он, -- в нашем единении: мы веруем все, веруем кучей и все вместе надеемся...
Доктор запнулся и, чтобы скрыть смущение, быстро налил и выпил еще рюмку, оглядел всех и продолжал:
– - И если наша надежда истинна... Мы спасены! Мы жили не задаром... Мы не одиноки, с нами Христос Бог наш! А вот такие, -- посмотрел он на меня, -- отбились от общего стада, и в этом их несчастье, и куда они придут, нам неизвестно, да и самим им неизвестно...
– - Известно нам всем одинаково,-- примиряюще сказал поручик, -- а что мы не обязаны без строгой критики
132
принимать новых теорий и идей -- это вот всем известно, тут нужно много поработать умом.
Затеяв свою праздничную философию, Лангут был не в духе, так как не знал, как ему кончить, и, когда поручик так умно кончил, как это ему казалось, он был очень доволен, тем более что у них была своя служебная неприятность, о которой все знали. После этого он заставил роту спеть трижды "Христос воскресе из мертвых", перецеловал еще некоторых, в том числе и меня, и отпустил всех праздновать Пасху.
Смена новобранцев обычно приходила сюда к 20-м числам июня, и мы хоть это и знали, но еще за месяц стали готовиться к отъезду. Пешком до Оренбурга -- 500 верст -- идти не хотели и заранее за свой счет наняли киргизов везти нас на повозках, по пяти человек на каждой, и для удобства обладили эти повозки рогожами, чтобы спастись от июньской жары. Получились длинные цыганские кибитки. Взяли они с нас по 5 рублей с человека за все 500 верст. После Николы за мной перестали надзирать, и я целыми днями бродил по степи, уходя с другими моими товарищами иногда верст за шесть-восемь от казарм. На каменистых берегах ручья водились серые маленькие змеи, а по ручью, в глубоких омутах (впадинах), ежеминутно попадались большие черные черепахи, которые, прежде чем нырнуть в воду, удивленно смотрели на людей, точно хотели подействовать на них своим гипнозом. В расщелинах каменистых берегов здесь росла так называемая кузьмичева трава. Ходили мы и до киргизских стоянок, располагавшихся по низинам, к нам всякий раз выбегали чумазые ребята и просили: "Хлиба, хлиба!" -- единственное слово, которое они с малолетства знали по-русски. Хлеба они никогда не имеют, питаясь молоком и жареным пшеном и просом, а потому наш хлеб им казался гостинцем, и они с жадностью поедали даваемые им нами кусочки. Взамен они охотно предлагали свой кумыс, и мы, чтобы не обидеть их, понемножку кушали, делая вид, что пьем. Их кожаная посуда, в которой хлюпал кумыс, не располагала к его питию, да и сами они все, нам казалось, были и грязные и оборванные. Подходили взрослые киргизки, с закутанными по-чудному головами, и говорили нам: аман-тамар (здравствуй, друг), кайда барасын (куда идешь), -- на этом и кончалась наша беседа, ни мы, ни они не знали других общепонятных выражений и только с любопытством рассматривали друг друга.