Из семилетней войны
Шрифт:
Прелестная Мина вступилась за своего кавалера и отняла его у Симониса, предоставив последнего в распоряжение очень оживленной в этот день Дори. Не имея никакого желания быть ее кавалером, Симонис недолго оставался, а затем убежал. Луна освещала ему дорогу к дому баронессы. В этот час все дома, за исключением ресторанов и общественных увеселений, были уже закрыты, но Макс, по дрезденскому обычаю, имел при себе ключ, которым сам отпер ворота.
Ночь прошла в тревожных размышлениях, и он только к утру немного заснул.
Представление министру было назначено ранним утром. Симонис надел черное платье и отправился в канцелярию к Блюмли.
Брюль делал только главные распоряжения, а остальные предоставлял своим подчиненным. Восемь секретарей распоряжались совершенно самостоятельно. Эта неограниченная власть отражалась на их лицах, и они с полным презрением относились к остальному людскому роду.
Когда вошел Симонис, все устремили на него свои взгляды, скорее с любопытством, чем с сочувствием. Они видели в нем соперника, а может быть и опасного любимца. Впрочем, эти господа были здесь больше для мебели и, заложив руки под полы сюртука или за жабо у жилетов, только посматривали на молодых канцелярских чиновников; казалось, что текущие дела их вовсе не интересовали. Они разговаривали о Фаустине, Терезии, Мине и других женщинах, насчет театра, охоты, только не о скучных делах администрации.
Симонис вошел именно в то время, когда по приказанию министра командировали одного из советников для взыскания недоимок в одном из горных уездов, где жители отказывались от уплаты, под предлогом неурожая и голода. Для этого ему выделили целый эскадрон. Приказание было предельно ясно: подати должны быть взысканы.
Вскоре Симонис мог видеть в окно, как командированный советник, окруженный конницей, ехал с писарями для составления протоколов, людьми, для задержания недовольных, и судьями, которые должны были наказывать ослушников по всей строгости закона. Блюмли, так же как и другие, ходил, заложив руки в карманы, и в назначенный час отправился вместе с Симонисом в кабинет министра. Брюль придавал большое значение тому, какое он должен произвести впечатление на постороннего человека. У него все было рассчитано: фон, на котором он должен был выступать, выражение лица, костюм, поза…
На этот раз он сидел развалившись в кресле и забросив одну ногу на другую; он был весь в шелке, шитом серебром, в кружевном и парике, который, по-видимому, завили ему "амуры", но это но отнимало у него важности и серьезности. Бремя правительственных дел и европейской политики запечатлелось на его озабоченном чело"
В пухлой белой руке, лежавшей на камине, он держал эмалированную табакерку. Перед ним лежала целая кипа писем.
Когда Блюмли открыл двери и ввел Симониса в кабинет министра, он сначала ничего не слышал и даже не замечал; он был углублен в важные европейские политические соображения, которые — он был уверен — только ему одному были известны. Только когда они ближе подошли к нему, он принял приветливое выражение лица и с гибкими движениями, преисполненными аристократизма человека большого света, достойного французского двора, покровительственно приветствовал Симониса. В то же время он машинально открыл табакерку, посмотрел в потолок, растопырил пальцы, чтобы показать свой солитер, и, взяв щепотку табаку| рассеянно поднес ее к своему красивому носу, между тем как pd| его загадочно улыбался.
— Я очень рад познакомиться с вами, — сказал он сквозь зубы, — очень рад.
В то же время он впился глазами в юношу, который не обладал уже такой смелостью, с какой мечтал держать
— Очень рад, — повторил министр. — Швейцария доставляет нам самых способных во всех отношениях чиновников, артистов, ученых… А вы к какому роду занятий чувствуете себя способным? — прибавил он с улыбкой.
Симонис призадумался.
— Я хотел бы прежде всего испытать самого себя, — ответил он, — я еще молод и неопытен.
— Такое скромное признание, — говорил министр, не переставая всматриваться в него, — рекомендует вас с самой лучшей стороны, и я был бы очень рад воспользоваться вашими услугами.
— Для меня было бы величайшим счастьем служить под покровительством такого знаменитого государственного деятеля, как ваше превосходительство, но я не чувствую себя достаточно способным.
При этом молодой человек изысканно поклонился. Брюль улыбнулся; ему пришлась по вкусу эта скромность.
— С моей стороны, я был бы рад иметь при себе молодого человека с некоторыми способностями и преисполненного надежды, — возразил он, подходя к Симонису; — но скажите мне откровенно, чем вы до сих пор занимались?
— Я, ваше превосходительство? — живо переспросил Симонис. — Вы мне задали такой вопрос, на который трудно ответить… Хоть всему учился понемногу, но многого еще не знаю, недурно владею несколькими языками, люблю музыку, рисование, математику… но все, несомненно, требует практики и дополнений.
— Ну, — обратился к нему Брюль, — а как вы насчет каллиграфии? Четкий ли у вас почерк?
— Об этом я всегда заботился, — ответил Симонис.
Министр, привыкший слышать от других кандидатов только похвалы самим себе, был удивлен на этот раз.
— У меня есть свободная вакансия в канцелярию, — сказал он; — быть может, вы могли бы заняться иностранной корреспонденцией.
Симонис низко поклонился.
— Это для меня большое, неожиданное счастье — я рад трудиться под начальством великого министра, перед которым преклоняется вся Европа, но, ваше превосходительство, позвольте мне просить вас отсрочить мою службу хоть на один месяц, пока я ознакомлюсь с местными обычаями и обществом.
— Вы положительно приводите меня в восторг вашей тактичностью и умом не по летам! — воскликнул Брюль. — С сегодняшнего дня вы будете иметь свободный доступ ко мне, ознакомитесь с здешними порядками, а заниматься начнете, когда захотите.
Затем он понюхал табак, внимательно встряхнул кружевные манжеты и посмотрел в боковое зеркало, которое решительно подтвердило ему, что он имел вид Ришелье или Мазарини.
— Вы семейный? — спросил он.
— Кроме сестры, которую я оставил в Берне, никого не имею.
— А знакомых?..
— Очень мало… Господин Блюмли всегда был и остается моим лучшим другом. Не стану скрывать от вашей светлости и того, что советник — Аммон — мой родственник, но мы взаимно ненавидим друг друга.
— А, — с удивлением воскликнул Брюль, — за что же это? Ведь советник Аммон принадлежит к числу лиц очень важных.
— Да… но когда я пришел к нему, чтоб посоветоваться, он меня принял как бродягу… так что… чувство собственного достоинства не позволяет мне иметь с ним какие бы то ни было отношения.
Брюль задумался и машинально потянулся к табакерке.
— Очень жаль, — сказал он, — очень жаль; это для меня не особенно удобно, но я надеюсь сблизить вас снова.
Сказав это, он посмотрел на часы.