Из семилетней войны
Шрифт:
— Итак, господин кавалер, — прибавил он, — мы поймем друг друга. Вы должны запомнить, я вам даю отпуск только на один месяц.
Симонис хотел было благодарить, но Брюль уже отвернулся, сделав знак рукой, показывавший, что он этого не требует, и быстро направился к своему рабочему столу, точно вспомнив о множестве дел, которые его ожидали. Симонис ушел.
Едва за ним закрылись двери, как министр бросил взятую в руки бумагу и глубоко призадумался. Где блуждали его мысли, этого, разумеется, никто не может угадать! Время от времени он вздыхал. Приближался уже час, в который в этот
Он хотел уже позвонить, чтобы ему подали носилки, как вдруг, не постучав даже в двери, к нему быстро вошел красивый, высокого роста человек, напоминавший по лицу и по фигуре Августа Сильного в военном мундире. Это был генерал Рутовский, сын последнего короля, по призванию солдат и рыцарь; даже Брюль уважал его, так как последний не принимал участия ни в каких интригах, и он рассчитывал на него в случае войны.
На лице этого человека, не умеющего скрывать неприятностей, человека живого, откровенного, отражалось, как в зеркале, каждое впечатление. Взглянув на него, Брюль сразу заметил, что, вероятно, случилось что-то особенное, неожиданное. Рутовский, не говоря ни слова, взял министра под руку и отвел его к окну.
— Послушай, дорогой министр, — сказал он, — все ли тебе известно, что затевают в Берлине?
— Что же они могут затевать? Скорее это мы затеваем, потому что этот несчастный Фриц обложен нами как медведь в берлоге… Что же он может сделать?
— Уверен ли ты в этом, граф?
— Ты только подумай хорошенько: ведь мы имеем этого человека в своих руках. Однако, что так обеспокоивает тебя?
— Я получил известия из Берлина, продолжал Рутовский, — и имею верные сведения, что Фриц собирает свое сорокатысячное войско, которое, пока мы соберемся к обороне, он введет в Саксонию.
Брюль искренно рассмеялся.
— Хотя вы, граф, знаменитый воевода и с этим я не спорю, как и с тем, что вы достойный ученик Виктора Амедея, но в политике вы не более, как школьник. Разве можно ворваться в страну, не объявив войны? Это было бы против всякого закона мира и войны! Пока мы еще не имели с нашим любезным соседом никаких столкновений и у нас сидят его послы и агенты; ведь мы улыбаемся друг другу через границу… Он не может этого сделать, не посмеет.
Рутовский призадумался.
— Да, это правда, — сказал он, — но ты не знаешь Фридриха III? — спросил он.
— Льщу себя надеждой, что знаю, хоть сколько-нибудь, его невеждо-королевское величество, — ответил министр. — В то время, когда половина Европы против него, я не думаю, чтобы он хотел поставить сам себя вне закона. Ведь он может себе повредить этим, — улыбаясь прибавил Брюль, — и мы могли бы отнять у него Бранденбург, но это, по-моему, напрасный детский страх; он — ручаюсь вам — не объявит войны; король Фриц слишком практичен, чтобы увлечься до такой степени…
Рутовский задумался.
— Ты прав, — ответил он, протягивая руку, — я никогда не был дипломатом, не буду им, да и не желаю быть. Я солдат и не понимаю этих дел. Напрасно только я испугался. Но, как хочешь, мне донесли с такими подробностями… что…
— Например? — спросил
— Мне донесли, что часть войск, под предводительством фельдмаршала Левальда, останется для защиты столицы и страны, в случае, если б вторглись русские. Главные силы разделены на три корпуса: одним из них будет командовать герцог Брауншвейгский, другим — сам король, а третьим — князь Беверн.
Брюль улыбнулся.
— И эти три корпуса предназначены для нас? — спросил он, громко смеясь.
— Да, быть может, на будущий год… — Рутовский смешался. — Все это, конечно, вам гораздо лучше известно, — продолжал он, — а потому я спокоен и извиняюсь, что напрасно отнял у вас время.
Брюль схватил его за руку.
— Генерал, — воскликнул он, — ради Бога, ни слова об этом королю! Зачем его мучить напрасно! Это положительно невозможно.
— Но ведь ты знаешь, что я не люблю сплетничать, — ответил Рутовский.
При этом он подал ему руку и ушел. Брюль пожал плечами и взглянул на часы; настал час, когда он должен был явиться к королю. Он поспешил к носилкам.
— Живей! — крикнул он носильщикам, и двое сильных людей понесли носилки как перышко.
В передней королевского замка министр чуть не струхнул, увидев толпу людей; но испуг этот был напрасен, ибо все это были дети Музы и Аполлона, артисты и знатоки искусства. Среди них стоял с длинными растрепанными волосами и оживленными глазами Рафаэль Менг; рядом с ним — скромный, но едко улыбающийся Дитрих; дальше — профессор и любитель древностей Липперт и большой знаток искусства, интриган, спекулятор и критик, бывший прежде секретарем у Брюля, а в настоящее время директор академии Гейнекен. Кроме того, несколько итальянцев, англичанин Гамильтон, художник охотничьих картин, и другие.
Брюль взглянул на эту толпу, созванную без его ведома, и спросил Гейнекена:
— Что это значит?
— Король велел позвать нас всех, но не знаем зачем, — отвечал он.
Министр оставил собравшихся в передней, а сам вбежал в комнаты короля. Август сидел в кресле, задумавшись; против него стояла на громадном мольберте картина; это было то замечательное произведение Гвидо Рени, которое было куплено каноником Луиджи Креспи в Болонье, у семейства маркграфа де Танара.
Увидев Брюля, король вышел из задумчивости и встал.
— Ты опоздал, Брюль! — воскликнул он. — Здесь есть дело большой важности… Собрались ли знатоки?
— Они ждут приказаний вашего королевского величества.
— Прикажи войти… я хочу знать их мнение об этой картине.
Камергер, стоявший у дверей, открыл их и сделал знак ожидающим; все входили в комнату, низко кланяясь королю и становясь в ряд один за другим.
Август принял торжественный вид
— Господа, — сказал он, — обратите свое просвещенное внимание на художественное произведение знаменитого Гвидо Рени. В подлиннике нельзя сомневаться: сейчас видно, что это кисть божественного художника. Но у меня явилось страшное, ужасное, беспокоящее сомнение… Профессор Липперт и Гейнекен, смотрите. Традиция фамилии Танара утверждает, что на этой картине изображены Соломон и царица Савская, между тем, по мнению других, это Нин и Семирамида.