Из тупика
Шрифт:
Марушевский собрал у себя на квартире частное совещание из офицеров-фронтовиков, которые его знали и уважали.
– Я, - заявил им генерал, - не верю в эсеровский ложно-патриотический пафос, не верю в силу лозунгов наших демократов... Тридцать лет жизни я отдал русской армии, и "щи с кашей" кажутся мне гораздо важнее в борьбе, нежели пустые слова. Давайте, господа, раз и навсегда решим четко: или уходим, или - остаемся. Мое мнение таково: без англичан нам здесь делать нечего, в борьбе с большевизмом мы потерпели поражение.
Фронтовики были согласны закончить борьбу с большевиками (в
– Поймите, - отвечал он делегации офицеров, - мы с вами не одни. Наша северная армия не является отдельным, самостоятельным организмом. Мы - лишь звено в длинной цепи железных фронтов, охвативших совдепию. Бросив оружие под Архангельском, мы предадим Деникина, идущего на Курск, мы подведем Юденича, который снова зашевелился под Ямбургом, а сам адмирал Колчак уповает на Деникина в такой степени, что советует мне держаться и после ухода англичан...
Марушевский, до этого молчавший, вдруг, расстегнул кобуру и достал оттуда револьвер. Резко провернул барабан.
– А если оставаться, - заявил решительно, - так пошли к англичанам с оружием и заставим их силой остаться с нами до конца. Нас сейчас в четыре раза больше британцев. Наша армия (пора сказать правду) ненавидит англичан, и можно уже оставить в разговорах с британцами тон бедных просителей...
Вся ватага офицеров дружно направилась к Роулиссону, который (как писал впоследствии сам Марушевский) "принял нас как какой-нибудь вице-король принял бы негритянскую делегацию...". От этого чванства Марушевскому стало так тошно на родимой земле, что он даже не стал совать револьвер в лицо британскому лорду, а повернул от самых дверей прочь...
И потаенно заблуждали опасные слухи о том, что на фронте зреет заговор переворота. Не чаплинского, нет! Кандидатом в главнокомандующие выставляли полковника Констанди, самого толкового и умного офицера-фронтовика, который должен сложить оружие армии перед большевиками и вывести армию... Куда ее вывести? Не в лес, конечно. Наверное, за океан.
Жене своей Марушевский говорил:
– Если эсеры перестали представлять оппозицию по отношению к Евгению Карловичу, то теперь я, невольно поставленный во главе эвакуационных настроений армии, стою во главе оппозиции. Мое положение ложно и может только стеснять командующего...
Повидавшись с Миллером, он прямо так и заявил:
– Пока в моей лояльности никто не сомневается, мне следует уехать. Сами обстоятельства таковы, что скоро я буду поставлен силою обстоятельств - против вас!..
Перед отдачею сходней на борт уходящего корабля порывисто взбежал Миллер и, всхлипнув, крепко обнял Марушевского:
– Прощайте! Навсегда!., Как я рад, что хоть вы останетесь живы... А мы остаемся погибать. Еще раз - прощайте!
Завернувшись в шинель, Миллер уселся в автомобиль, извлек из кобуры фляжку с ромом. Машина неслась по колдобинам переулков, а на перекрестках толпился народ, читая свежее объявление властей: "Предупреждаю всех, имеющих претензии к союзному командованию, о необходимости поспешить с их предъявлением в Союзную Комиссию (Банковский
А над пристанями Архангельска разносился клич Роулиссона:
– Парни! Продолжай!
И - продолжалось.
* * *
О читатель, ты не знаешь, что такое цемент!
Еще вчера эти мониторы бросали на двинском фарватере страшные магнитные мины. А сейчас корабли стоят за Мудьюгом - одни опустошенные остовы корпусов, - и в распахнутые люки мониторов жидкой лавой течет серый цемент... Команды сняты, карты и документы уничтожены заранее.
Генерал Роулиссон - специалист опытный и грязной работы не боится: его мундир забрызган серыми кляксами цемента.
– Черт!
– говорит он.
– Усильте же еще давление.
Помпы воют - тяжелая лава затопляет машины, кубрики команды; все иллюминаторы настежь открыты, и через них уже выдавливаются наружу толстые серые колбасы. Это цемент, который успел подзастыть.
Роулиссон говорит:
– Кажется, сейчас наступит критическая точка...
Верно: корабли уже задыхаются, их борта лишь чуть-чуть возвышаются над морем, и разом, словно камни, мониторы уходят на глубину. Всё!
– теперь большевики никогда не смогут поднять их. Да и поднимать бесцельно: внутри кораблей все так зацементировано - борта и машины, - что не отковырнешь даже отбойным молотком...
– Что они там творят?
– хватались за голову в русских штабах, когда узнали, какая судьба постигла боевые корабли.
Роулиссон прибыл на аэродром.
– С авиацией возни меньше, - авторитетно заявлял генерал. До чего же здорово горят самолеты! Аэроплан пшикнет разом и потом пылает, охваченный бойким пламенем. С треском рвется парусина обтяжек, с воем сгорают сверкающие "хэвиленды".
Вздыбливая землю, взлетают к небу артиллерийские склады, - долго оседает потом эта земля на крыши окрестных деревень. Широко размахнувшись, британские солдаты забрасывают винтовки и автоматы в реку. Шоферы выводят машины на пристань, включают моторы, и автомобили - без шоферов!
– на полной скорости летят через причал...
Труднее с пушками, но генерал Роулиссон от артиллерии не оставит и духу. Замки пушек топят в болоте - подальше от самих пушек, чтобы никто не нашел; топорами солдаты сшибают панорамы прицелов, хрустят под обухами нежные, хрупкие линзы.
– К черту всё!
– говорят они, вытирая пот; солдаты устали, но эта работа им не в тягость - войне конец...
Когда возмущенный Миллер потребовал от Роулиссона объяснения, тот ответил ему:
– Большевикам не остается ничего!
– Вы, как союзники, всё должны оставить нам... нам.
– Передать оружие вам - это значит, что большевики скоро отберут его от вас. Приказ таков: ничего не оставлять...
На палубы транспортов настелили накат из бревен, и танки с ревом поползли с берега. Наконец в таможне Роулиссон разглядел шесть тракторов велел и трактора грузить на свои корабли.
Миллер рвал и метал - в полной панике:
– Что вы делаете, генерал? Уж трактора - ладно, землю нам здесь не пахать, но за каждый танк мы платили из своего кармана по пять тысяч фунтов.