Из тупика
Шрифт:
Они вернулись в делянку не скоро, но Сыромятев сидел в той же позе, в какой его оставили, - было видно, что ему нелегко далось это ожидание. Глаза его впились в лица большевиков, словно он хотел прочесть на них свою судьбу.
Снова уселись, - пыли на столе уже не было: обтерли локтями.
– Так вот, господин полковник, - начал комиссар, - лично вы не представляете интереса для Красной Армии...
Глаза Сыромятева слегка прикрылись воспаленными веками.
– Ближе к делу!
– резко произнес он.
–
– Неправда!
– выкрикнул Сыромятев.
– Вот сидит Спиридонов, и он не даст соврать: я пришел к вам на Мурманку, когда у вас кукиш голый был в тряпочку завернут. И вы этим кукишем англичанам грозили! Я тогда пришел... тогда! Именно тогда!
Он схватил ракетницу и сунул ее за пазуху.
– Дальше!
– рявкнул полковник, теряя самообладание.
– Вы приходите к нам, когда у нас уже выросли молодые советские полководцы...
– Ну, махнули! Конечно, я вам не Суворов!
– Согласны ли вы, - продолжал комиссар, - перейти на. нашу сторону вместе с полком? Вместе с техникой? И чтобы полный комплект боеприпасов? Как?
– Как? А вот так...
Сыромятев выбил ногою трухлявую дверь делянки, и в небо с шипением вытянулась зеленая ракета.
– С этого и надо было начинать, - сказал он, светлея лицом.
– И пусть в полку знают, что условия приняты....
Договор был заключен, и только теперь, когда ракета мира сгорела в небе, Сыромятев деликатно протянул руку для пожатья.
Этот белогвардейский полк не стали держать на Мурманском фронте, а в полном снаряжении - уже под красными звездами - развернули с ходу против Юденича, нажимавшего на Петроград. Полковник генштаба Сыромятев навсегда затерялся в лагере красных командиров. Он - да!
– не был Суворовым, но зато был человеком мужества и разума... Дальновидный и умный, он сделал то, что другие офицеры боялись сделать, и потому-то они или сложили свои головы, или закончили жизнь вдали от родины.
* * *
Бои шли уже возле гремящего водопада Кивач, и там, прыгая на залпах среди валунов, стреляла с помощью гвоздя одинокая пушка. Заросший бородой, пострашневший, Женька Вальронд стучал топором по пушке, выколачивая из нее редкие, но точные выстрелы. Мичман осатанел за эти дни непрерывных боев и маршей - этих постыдных маршей назад...
В самый разгар отступления спиридоновцев наградили орденом Красного Знамени{36}; награда пришла как раз кстати - не в наступлении, а именно в отступлении, стойкость которого Москва признала победоносной. Многие бойцы (особенно старые - закаленные) получили подарки: часы, портсигары, пакеты с бумагой для писем, по пачке махорки (тогда это были подарки драгоценные).
А в Петрозаводске по этому случаю состоялся торжественный митинг. После митинга Спиридонов сразу выехал на реку Суну,
К нему из лесной чащи вышел очумелый Вальронд, попросил закурить. И, распалив цигарку от костра, сказал:
– Я тебя понимаю - переживаешь.
– Переживаю.
Гугукнул филин в ночном лесу. Жутко.
Вальронд зябко передернул плечами, вынул занозу из пятки.
– Ну, ладно. Переживай. Я не буду тебе мешать... У этого костра они виделись в последний раз.
Глава вторая
Казимеж Очеповский лежал на пышной кровати в доме богатея Подурникова и дул в берестяную дудочку-самоделку.
Дядя Вася пускал дым к потолку - колечками: пых, пых, пых.
– Про што песня твоя?
– спросил между прочим.
– О прекрасной Польше, о прекрасных женщинах... Сойдет?
– Это хорошо, - рассудил дядя Вася.
– О дамах твоей Польши я много наслышан. Не дай бог с ними схлестнуться!
Вихрем ворвался в избу Юсси Иваайнен, сказал поляку:
– Свистел, бессупая сатана? А ты, кирпич старая, трупу сепе - склеил, тым итёт, а не знал тела наши...
– Казимеж, - засмеялся печник, - ты что-нибудь понял?
Очеповский скинул ноги с подурниковской кровати:
– Понял. Наша Колицкая республика, кажется, в опасности.
– Опасность!
– кричал Юсси.
– Потурников вители в Канталахти, теповские товарищ мальчик присылал... Мальчик плакал у мой круди самой, коворил, что плывут каратель сюта!
– Стой, стой, сатана перкеле!
– заговорил дядя Вася.
– Куды плывут и кто плывет... Какой мальчик плакал?
– Миноносец с паркасами... Каси сыкарку, потом токуривал!
На огородах сочно пучилась из земли репка, такая вкусная. За Лувеньгой синели горы, темные от леса. Дядя Вася поймал за холку гнедую кобылу, сбил с ног ее путы.
– Иэ-э-эх, родимая!..
– и поскакал.
Что всегда покоряло рязанского мужика на севере, так это обилие пустующей земли. Больше на рыбку надеялись, а так - лучок да репка, а хлебца тебе - шиш: покупали в Норвегии.
Однако земли много; ежели коров тут завесть, думалось, то велик будет доход от мяса да молока, а убытку не станется...
Первый пост на берегу.
– Живы?
– спросил дядя Вася.
– Чего делаете?
– Ушицу варим... садись, кирпичный. Ложка есть?
– Нету. Да и некогда. Нас давить англичане едут, за дело передаю. Готовься, братцы, и следи за морем...
В заброшенном скиту за Лувеньгой постоянно обретались дезертиры из местных: здесь они хоронились издавна, закосматев до самых плеч. Они были мужики добрые и старательные, и только харчей у сельчан просили. А так у них все свое было, от англичан с дороги натасканное...