Из тупика
Шрифт:
– Может, помолишься?
– спросил голубоглазый.
Его поволокли к дереву, и ноги согнулись, словно ватные. Два офицера поддерживали путейца под локти. Сорвало с ноги старую галошину. Буланов в ярости схватил Небольсина за волосы и палачески (откуда в нем это?!) притянул лицом к самой земле.
Небольсин увидел, как маленький жучок мастерит себе хатку на зиму тащит соломинку, надрываясь... Это было расставание с жизнью, и оно было так ужасно ("Вот и жучок переживет зиму, встретит весну"), что Небольсин не выдержал и, потеряв сознание, рухнул
И потому он не слышал, как затрещали вокруг кустарники, как выскочили на поляну чекисты, а Спиридонов гаркнул:
– Только двинься - угроблю в патоке!
А когда Небольсин очнулся, то увидел, что чекисты выворачивают карманы арестованных, сам же Иван Дмитриевич в бешенстве жестоко лупит Буланова прямо по тусклой морде его.
– Я тебя уже ставил к стенке!
– орал он.
– Я тебя ставил... Пожалел гниду! Мне твоя спина вот... (и сам согнулся крючком, показывая). Думал - в отцы мне годишься! Думал, ты - человек... Семья, дети, мать твою растак! Ты вот так предо мною стоял... Помнишь? И спина тряслась... Ты мне клялся!
К нему подбежал боец и доложил:
– Путейский-то наш очухался...
Мутными глазами Спиридонов глянул на инженера - мельком.
– Привет, - сказал и резко сдернул с шеи Небольсина веревку.
Снова пошел мимо арестованных, вглядываясь в каждого.
– А-а, вот и ты!
– сказал одному.
– О тебе тоже, - сказал второму, - немало наслышаны.
– Ну, а тебя я давно искал!
– крикнул он человеку с голубым стеклянным глазом.
– Ты мне давно уже светишь. Теперь, Контра, крышка вот с такими гвоздями вышла..
И снова посмотрел на Небольсина.
– Да поднимите же его!
– велел.
Подошли два чекиста, взяли за локти. Вздернули от земли:
– Стоишь, молоток со шпалой?
– Стою, - по-детски улыбнулся Небольсин и снова сел.
– Ну пусть посидит... не мешайте ему, - велел Спиридонов. Потом, когда возвращались они с этой проклятой поляны, Иван Дмитриевич сказал:
– Ну, Константиныч, понял теперь, каково быть в нашей шкуре? Ты думал небось так: ладно, мол, стану большевиком... Вот и стал им! Еще "мама" сказать не успел, как тебя в галстук продели и завязали... То-то, брат!
– Спасибо вам, - прошептал Небольсин, еще слабый от пережитого на поляне ужаса.
– Погоди благодарить, - продолжал Спиридонов мечтательно, - возьмем Мурманск, посадим тебя обратно в конторе на дистанции, оденем, накормим, жалованье получишь, меня на выпивку позовешь, вот тогда и скажешь: спасибо! А сейчас... за что же спасибо-то говорить?
– И взял за руку. Константиныч, - попросил мягко, - ты уж не сердись, что я тебя такою приманкой на щуку выпустил. Я сразу, как ты мне вчера сказал, подумал: тут дело нечистое. И решил, что тебя надо спасать... С хорошим человеком - и я хороший, а со сволочью - я и сам первая сволочь!
– Нагнулся и поднял галошу: - Твое колесо?
– Мое...
– Чего же ты? Раскидался тут... Своих вещей не бережешь!
* * *
Песошников выглянул в окно паровозной будки. Тулома кидалась
– Порядок, - сказал он.
– Под углем в тендере, - показал ему Песошников.
– Когда соскакивать будешь?
– На седьмой версте.
– Ладно.
Павел вытянул из тендера чемодан, грязный от угля.
– Сколько здесь?
– спросил.
– Не считал. Так передали. Прямо из Питера.
– Тяжелый. Кажется, много. Подозрительно выйдет.
– Извернись. Стань вором. Все воруют здесь. Будешь честным - сочтут за большевика и посадят...
Именно так и понял Безменова проходимец Брамсон, возглавлявший на Мурмане отделение Архангельской эмиссионной кассы.
– Ого!
– удивился он, меняя рухлядь старых денег на фунты стерлингов.
– Обзавелся ты крепко... Смотри, Безменов, как бы до Эллена не дошло: он тебя налогом обложит!
Уложив фунты в чемодан, Павел вечером, когда стемнело, вышел далеко в тундру - за кладбище. Выкопал там яму, зарыл деньги и отметил это место камушком, а сверху надломил ветку. Он не спрашивал никого - зачем это делается? Приказано из Центра обменять на фунты - он обменял. Точно по курсу! Но Безменов догадывался, что скоро экономическую блокаду республики прорвет, надо будет торговать, надо посылать за границу первые дипломатические миссии, а валюта для этого уже имеется...
В подполье Мурманска (где еще не выветрился из бараков дух Ветлинского, Юрьева и Басалаго) вдруг заговорили о восстании.
Как заговорили? Ну, конечно же, не на митингах.
Люди были теперь ученые, слов даром не бросали, чтобы ветер не унес их в даль Кольского залива, как унес он немало громких фраз в году семнадцатом и позже: все они растаяли над океаном. Теперь собирались тайком, с опаской, по условному паролю, по стуку в двери - особому. И людей отбирали, как ювелир камешки: увидели тебя хоть раз пьяным - все, отвались в сторону, ты уже для партии не нужен. Дело тут такое: ходили по самому лезвию, у каждого только два глаза, а вокруг - сотни глаз. Теперь, когда англичане ушли с Мурмана, можно подумать и о восстании...
Пора! И сообща решили: декабрь! Всё в декабре!
А за Шанхай-городом всеми красками, словно ярмарка, расцветилась шумливая, нетрезвая барахолка. Те, на ком рубашка горела, давно упаковались. А чего не увезти с собой - продавали по дешевке. Каратыгин тщетно сбывал свой катер; можно было даже паровоз купить с вагонами; какой-то каперанг предлагал из-под полы корабельное орудие; пулемет стоил так дешево, что не верилось, - всего пять рублей; патроны просто под ногами валялись... Безменов заметил, что на толкучке совсем не было книг. Ни одной книжки! Книги - это нечто устойчивое, приходящее только с миром, когда уют и покой в домах, когда человек сыт и спокоен, - вот тогда он вечером садится возле огня, гладит кошку и с любовью раскрывает книгу. Это волшебные минуты!