Из тупика
Шрифт:
– ...Ex Oriente lux!
– Что он сказал сейчас?
– спросил Павлухин сквозь шум зала.
– Макдональд сказал, что свет идет с Востока, это почти масонское выражение. Точнее: свет идет сейчас из России...
Потом Макдональд стал беседовать с Вальрондом, и Павлухин заметил, что мичман вдруг съежился. Нервно и резко он отвечал Макдональду, и родимое пятно прыгало на дергающейся от волнения щеке офицера... Улучив момент, Павлухин спросил:
– А чего вы спорили?
– Потом расскажу, - нехотя
Была совершена прогулка по зданию парламента, причем сам Макдональд выступал в качестве гида. Вальронд и Павлухин со смирением проходили по историческим залам, украшенным монументами великих мира британского. Была осмотрена и палата общин, стены которой, отделанные черным от старости деревом, навевали непробиваемую тоску. Лежали там на столе громадные книги в металлических переплетах, а за столом, словно трон, высилось седалище спикера. На одном из диванов было сильно вытертое место - видно, депутат не дремал на собраниях - все время крутился от неустанного волнения.
– Это, - возвестил Макдональд, - место великого Глад-стона!
– Место, где сидел Гладстон, - перевел мичман Павлухину и добавил от себя то, чего Макдональд никогда бы им не сказал: - Если бы этот Гладстон поменьше здесь крутился, нам бы не пришлось, Павлухин, топить своих в Дарданеллах, ибо Россия уже бывала на Босфоре...
В библиотеке Макдональд показал морякам приговор Карлу Первому, подписанный членами парламента, и воскликнул:
– Мы, англичане, всегда были революционным народом!
– Вот теперь пошли, - сказал Вальронд.
– Выше этого пафоса ему уже никак не подняться...
Застегивая шинели, они вышли на улицу, и Павлухин спросил:
– Евгений Максимыч, а все-таки что тогда говорил вам Макдональд, когда вы не захотели перевести мне?
Над улицами Лондона летел мокрый снег. Пластами он оседал на флотских шинелях и отпадал прочь - тоже пластами.
– Видишь ли, - не сразу ответил Вальронд, - Макдональд меня спрашивал об отношении команды к нам, к офицерам...
– И что вы ему ответили?
– Я сказал, что думаю. Не все тебе обязательно знать... Не обижайся, Павлухин, но это мое дело.
И долго потом шагали молча - люди плутонгов и дальномеров, стали, огня, порохов и оптики. Люди не близкие, но вроде бы и не совсем далекие. Когда-то, впаянные долгом в общую броню, они хорошо воевали, эти вот люди матрос и мичман.
Павлухин вдруг сплюнул:
– Ленч-то я дожевал... дерьмо такое! Спичку надо, чтобы потом до обеда в зубах ковыряться. Только аппетит наиграл.
– А ведь мы, - огляделся Вальронд, - вышли на Пикадилли. Здесь много кафе, где подают чудесные бифштексы, изжаренные при тебе на решетках каминов.
– А вы, значит, уже бывали в Лондоне?
– Еще гардемарином, - сказал Вальронд и загрустил.
– Еще гардемарином, - повторит он, задумчивый.
–
– Ну, куда двинем?
– Прямо в "Аквариум", там есть чудесный Music Hall, нечто вроде забавного кафешантана. Да и выпить нам не мешает...
Они так и сделали. "Аквариум" был настоящим аквариумом: за стеклянной стенкой бассейна просвеченные лучами прожекторов торпедами проносились хищные акулы и таинственно шевелились водоросли. А сонному осьминогу было скучно в этой громадной банке, и он печально разглядывал через стекло публику.
– Возле этого товарища мы и сядем, - по-хозяйски сказал Вальронд.
– Ты посмотри, Павлухин, какие у этого гада умные глаза. А? Видишь?.. Почти человеческие. Глаза мудреца! Философа! Шахматиста! Попадись такому в лапы, он тебе мат в три хода обеспечит...
Расстегнул шинель, бросил перчатки на дно фуражки.
– Знаешь, Павлухин, я вот иногда думаю... А что, если придет время, и на смену человечеству выползут со дна глубин Тускароры вот такие гады с мудрым взором и покорят весь мир...
– Что с вами, мичман? Еще и не выпивали.
– Ни-че-го, - раздельно ответил Вальронд.
– Я продумываю себя... Вызнаю сущность. И - анализирую.
Рыжий коньяк дрожал в узеньких рюмках. Смеялась рядом красивая женщина, бросая к потолку холла пышную муфту.
– Давай, - сказал Вальронд, берясь за бутылку.
– Выпьем... А за что мы выпьем, дорогой Павлухин? Ты знаешь?
– За революцию, которая... надвигается.
– Хорошо. Я не протестую. Офицер флота его величества пьет за революцию, которая... А почему ты сказал: надвигается? Ты ждешь еще какую-то другую, приятель?
Выпил и сразу налил коньяк снова.
– Теперь мой тост, - строго произнес Вальронд.
– Я пью за славу русского непобедимого флота. Я остаюсь верен своей скорбной персоне: флот и корабли - моя сущность... Выпьем, Павлухин, за погоню за "Эмденом", мы его за хвост не поймали. Но гнались за ним красиво...
Выпил и опять наполнил рюмки.
– Теперь за налет на спящую Хайфу и за Дарданеллы. Пей, Павлухин... не жмурься. Там мы оставили немало "номеров"!
И снова наполнил опустошенные рюмки.
– Наконец за тех четырех, которые закончили свою славную жизнь в мешках... люто и страшно! И я, кажется, виноват.
Павлухин качнул перед собой бутылку.
– Пусто...
– сказал.
– Ну и ладно. Ты погоди, - поднялся Вальронд, - я сейчас.
И откачнул тяжелую портьеру. Глядел на матроса скучающий осьминог, блистали лучи прожекторов, за соседним столиком заливалась от смеха женщина, а Вальронд... не возвращался.