Из зарубежной пушкинианы
Шрифт:
Вот письмо Александра Арсеньевича Жеребцова, племянника Я. Н. Толстого, от 16 мая 1836 года, посланное Якову Николаевичу в Париж. Среди прочего он сообщает с гордостью, что его стихи скоро будут опубликованы в «Современнике». Нахожу несколько недатированных коротких писем и записок Александра Ивановича Тургенева, адресованных Толстому. В одном из писем А. И. Тургенев пишет о брате Николае. (Об этом письме мы расскажем особо.) На одной из страниц вклеено изображение генеалогического древа Тургеневых, выполненное самим Николаем Ивановичем. Не по заказу ли известного историка русских дворянских родов П. В. Долгорукова проделал он эту кропотливую работу?
Перелистываю несколько страниц и нахожу опубликованный Толстым в Париже перевод на французский язык стихотворения Пушкина «Черная шаль» (Le Schal Noir par Al. Poushkin). Перевод выполнен в двух вариантах: один из них прямо подписан — Яков Толстой, другой инициалами — J. T. Где были опубликованы эти переводы, неясно. Между прочим, известно, что в письме к М. Н. Лонгинову Толстой обещал прислать
Вот еще некоторые находки: неизвестное письмо Н. В. Гоголя, адресованное в Париж А. П. Толстому, письма В. А. Жуковского, адресованные П. Б. Козловскому, письма П. А. Вяземского Я. Н. Толстому и П. Б. Козловскому, письма князя П. В. Долгорукова, адресованные Штуберу (секретарю Козловского) в Париж, стихи и письма сестры князя Козловского Марии Борисовны Даргомыжской, письма ее сына композитора А. С. Даргомыжского. Эти письма и документы не были известны и не публиковались. Интересны два письма Зинаиды Волконской, адресованные князю Козловскому в Варшаву и написанные в марте 1839 года. В одном из них она обращается к Козловскому с просьбой о помощи польской церкви святого Станислава в Риме; в другом — вспоминает о своем посещении Варшавы, о русских песнях, которые напомнили ей дорогую родину. Зинаида Волконская, с которой Пушкин встречался в Москве и которую он назвал «царицей муз и красоты», и на чужбине оставалась русской до конца своих дней. В одном из томов нахожу заграничные паспорта Толстого в Англию, Германию и Бельгию, подписанные русским послом в Париже Киселевым, рецензию на его книгу 1840 года «Взгляд на русское законодательство».
П. Б. Козловский и Я. Н. Толстой, два разных человека, столь непохожих друг на друга, прожили разные жизни и оставили по себе разную память. Но безразличное время, которое Пушкин называл «завистливой далью веков», соединило, перемешало их письма и бумаги.
Каким путем архив Козловского слился с архивом Толстого? Какой оказалась судьба этих документов после смерти Толстого? На эти и на многие другие вопросы еще предстоит ответить. Да и сам этот архив еще ждет тщательного изучения. В архиве я насчитал более тысячи документов. В этой книге будет рассказано только о некоторых из них.
Письмо, написанное в день смерти Пушкина
Итак, 8 апреля, вечером, я возвращался из Парижской национальной библиотеки и быстро шел вдоль улицы Ришелье. Перед театром «Комеди Франсез», напротив фонтана Мольера, я остановился у витрины магазина, уставленной старинным оружием, пистолетами и ружьями. Это был магазин Лепажа, тот самый, в котором были куплены пистолеты Онегина. На них он дрался на дуэли с Ленским («Лепажа стволы роковые»). Над входной дверью «славный ружейный мастер» (так назвал Лепажа сам Пушкин в примечаниях к «Евгению Онегину») выбил дату основания фирмы: 1716 год. И в размышлениях о дуэли Онегина с Ленским я вдруг вспомнил, что только сегодня в зале рукописей, разбирая архив, я нашел и прочел письмо Якова Толстого, отправленное в Варшаву из Петербурга в самый день смерти Пушкина, 29 января 1837 года. В письме Толстой рассказывал князю Козловскому о дуэльной истории и гибели поэта. Я вспомнил, как волновался, читая это письмо. Что чувствовал в этот день Толстой, друг юности Пушкина, и что отлилось у него на бумаге? Вот полный перевод этого письма с французского:
«Санкт-Петербург, 29 января 1837 года. Я ждал, мой дорогой и милый князь, подходящий случай, чтобы написать Вам, так как вот уже более месяца, как я вернулся на милую родину, но так как этот случай не приходил, я больше не могу хранить молчание. Я могу Вам сказать, что я был совершенно доволен приемом, который мне был оказан, есть только одно обстоятельство, которое меня несколько огорчает. Это то, что наши литераторы иначе смотрят на вещи, нежели мы, жители Запада, и урезонить их совсем не просто: редактор Северной пчелы [Булгарин], например, находит, что мои статьи недостаточно вески, и ставит самого себя в пример; он не хочет понять, что тот, кто говорит слишком много, ничего не говорит; кстати, я надеюсь, что мои аргументы издалека будут более убедительны, чем вблизи. Мое пребывание здесь было для меня очень полезно, и я имел случай разубедиться во многих вещах, которые мне представлялись с преувеличенной точки зрения: люди и вещи много лучше, чем их представляли, и главное, люди прекрасны, тот, с которым у меня были самые непосредственные отношения, преисполнен чести и порядочности. Я не испытывал никакой трудности получить то, что я просил, теперь мне остается преодолеть одну, ту, которая происходит от перемены моего положения, трудность иерархическую, и которую такой философ, как я, презирал бы, но так как я должен поступить на службу, то мне надо также подумать и о чине, который мне дадут; иначе говоря, дело идет о том, чтобы сделать меня надворным советником вместо коллежского; впрочем, Вы можете себе представить, что я не буду браниться из-за такого пустяка, таким образом Вы можете считать мое дело законченным.
Через два месяца я сяду в коляску и приеду к Вам в Варшаву; я больше не надеюсь встретить там фельдмаршала; если судить по тому, что он сделал мне честь сообщить, время моего отъезда совпадает с временем отъезда фельдмаршала; но я все же проеду мимо Вас, так как я хочу посмотреть Вену, что мне предоставит удовольствие увидеть Вас, моего доброго и милого князя Козловского.
Город полон слухов о смерти знаменитого поэта Пушкина,
Я нашел здесь новое поколение племянниц и племянников, всех женатых, тех, которых я покинул детьми, т. е. в возрасте пятнадцати лет, теперь им около тридцати, а в России тридцать один год — это почти что старость; я оказался в водовороте ужинов, вечеров и балов, которые несколько скрашивают некоторые вещи, к которым я еще не могу привыкнуть. Холод варварски влияет на мою хрупкую персону и часто заставляет меня сидеть дома, когда я намереваюсь куда-нибудь выйти; право, мне кажется, что кровь стынет во мне. Если Вам удалось уберечь от хищных таможенников шелковую материю, которую я Вас просил востребовать у них, пришлите мне ее, пожалуйста, с ближайшей оказией, и главное, торопитесь, чтобы Время, этот ужасный деспот, не предал ее той же участи, которой он подвергает нас всех, так как, если я не получу ее через месяц, она рискует пропасть. Напомните обо мне, пожалуйста, славному фельдмаршалу и княгине, его супруге, и если Вы будете иметь случай выразить ему, насколько я был тронут их благосклонным приемом, которым они снизошли ко мне, этим Вы мне окажете большую услугу. Здесь я убедился, что я обязан его сиятельству моим полным оправданием и тому выгодному и уважаемому положению, в котором я с тех пор нахожусь.
Передайте мой привет гг. Штуберу и Старинкевичу и верьте в чистую и неизменную дружбу, которую питает к Вам навсегда преданный Вам сердцем. Я. Толстой».
Пушкин умер 29 января днем в два часа сорок пять минут. Таким образом, письмо написано, по-видимому, вечером этого же дня, когда «слухи о смерти» достигли Толстого. Толстой не скрывает то, что ему известно о покровительстве Паскевича и о его роли в его «полном оправдании». Более того, он всячески хочет заручиться его дальнейшим покровительством. В письме Толстой пишет, что приедет в Варшаву через два месяца, т. е. в апреле, когда Паскевича там не будет. Известно, что он выехал из Петербурга позже, в июне, и встретился в Варшаве с Паскевичем. Не с этим ли была связана отсрочка его отъезда? Можно предположить, кто был тем лицом, с которым у Толстого «были самые непосредственные отношения» в связи с его назначением и кто «преисполнен чести и порядочности». Толстой не смеет в письме назвать его по имени. Им не может быть князь Э. П. Мещерский, с которым Толстой многие годы близко общался в Париже. Скорее всего, это шеф Третьего отделения граф Бенкендорф. Именно от него Толстой должен был «получить то, что… просил». Психологически очень интересен отзыв Толстого, «жителя Запада», о Булгарине. Несмотря на все, что их отныне с ним объединяет, Толстой презрительно отзывается о его болтовне. Он хорошо понимает свое преимущество перед Булгариным, когда пишет, что «аргументы издалека будут более убедительны, чем вблизи».
А теперь о Пушкине… Как будто между прочим Толстой сообщает Козловскому о дуэли и смерти Пушкина. А ведь для Козловского письмо Толстого — по-видимому, первое известие о гибели поэта. Вспомним, что еще 15 января Козловский в письме к Вяземскому спрашивает о Пушкине, обеспокоенный дошедшими до Варшавы слухами. Вряд ли Козловский мог получить из другого источника более раннее сообщение о гибели его друга: ведь письмо Толстого написано в день смерти Пушкина. Между тем сообщение это немногословно и сухо; ни одного слова скорби и сожаления. Более того, Толстой как будто разделяет мнение той части светского Петербурга, которая была на стороне Дантеса. По Толстому, не Пушкин был «доведен до крайности», а Дантес. А ведь и недели не прошло с его последней встречи с Пушкиным. Можно только представить себе эту встречу. Они не виделись почти семнадцать лет. Позади остались молодые годы, несбывшиеся мечты, общие друзья («иных уж нет, а те далече»), свет «Зеленой лампы», олицетворявший надежду… Конечно, Толстой не доверяет почте, боится, ждет оказии и не дожидается ее. Об этом он сам пишет в начале письма. Но дело все же не в этом. Когда-то Пушкин в «Стансах» назвал его «философ ранний». Как будто вспомнив об этом, Толстой в письме называет себя философом («Такой философ, как я»). Но автор письма уже другой человек:
Горишь ли ты, лампада наша…
Ах! Лампа погасла:
Не стало в ней масла!
29 января 1837 года закончилась жизнь Пушкина. И в этот же день началась новая жизнь Толстого на службе у царя. И если бы не Пушкин, бросивший отсвет на всех встречавшихся с ним современников, день этот ничем бы не выделялся в жизни Толстого. Ему предстояло прожить еще 10 830 таких же дней. А я еще и еще перечитывал письмо Толстого, стараясь хотя бы между строк найти то, чего в нем совсем и не было: отзвук того морозного петербургского дня, когда со всех концов города народ стекался к набережной Мойки, чтобы разделить общее горе и проститься со своим поэтом. И тогда мне вспомнились горькие строфы из восьмой главы «Евгения Онегина»: