Из жизни полковника Дубровина

Шахмагонов Федор Федорович

Листок, пожелтевший от времени, бисерный, твердый почерк, без помарок.

"...27 ноября 1917 года.

Господину Ульянову-Ленину, председателю народного правительства России!

Господин председатель!

Я, Людвиг фон Дервиз, прошу народное правительство принять от меня безвозмездно все мои промышленные заведения, земельные владения, конные и стекольные заводы, мои вклады в банках, в том числе в швейцарском и немецком.

Я считаю, что Вы нашли единственно правильное решение переустройства мира и покончили с положением, при котором

собственность на землю, капитал, заводы и фабрики сосредоточивалась в руках немногих, что не соответствует современному развитию цивилизации.

Прошу прислать ко мне уполномоченных лиц, чтобы все мое движимое и недвижимое имущество было принято по описи.

Мою усадьбу я хотел бы отвести под детские лечебные заведения.

Прошу предоставить мне возможность заняться преподавательской деятельностью, соответственно моему званию магистра математики.

Людвиг фон Дервиз".

Перевел я и добавление, что подпись фон Дервиза заверяется председателем сельского ревкома Иваном Хреновым, учителем Дмитрием Вохриным и приходским священником отцом Савватием...

Барон внимательно осмотрел документ. Обычная его насмешливость погасла.

– Документ убедительный!
– согласился он.
– Имя фон Дервиза известно в Германии... Из уважения к его воле я разрешу разместить детей в замке... Жизнь прибьет их к своему берегу... Каждому свое... Но я хотел бы поговорить с вами...

Барон сделал знак офицеру, чтобы он и Марьюшка вышли. Меня он оставил.

Он пригласил мать за стол, открыл бутылку рейнского, налил стаканы, бокалов здесь не нашлось.

– Вас не должно смущать присутствие этого офицера, - он кивнул на меня.
– Это мое доверенное лицо...

Барон сделал несколько глотков вина, спросил разрешения у матери закурить сигару.

– Неужели все учительницы немецкого языка так подготовлены к политическим спорам?

Мать уловила его иронию, но твердо шла к своей цели.

– А кто вам сказал, что я учительница немецкого языка? Я случайно оказалась здесь, у своих родственников, и пыталась спасти детей...

Барон осторожно положил сигару в пепельницу.

– Я опустил вопрос о вашем имени... Мне думается, назвав свое имя, русские люди будут чувствовать себя стесненно в своих высказываниях... Весомость ваших выоказываний, однако, должна быть подкреплена именем...

Мать взглянула на меня и с этой минуты не сводила с меня глаз, как бы ожидая моего предостерегающего знака, выверяя по моим глазам, не совершает ли она ошибки? Мне в ту минуту все было безразлично, кроме ее безопасности.

– Я шла навстречу этому вопросу, господин Рамфоринх!

Я чуть прикрыл глаза, давая ей попять, что она может говорить все, что сочтет нужным.

– Мне никак не удалось бы скрыть своего имени, ибо меня знают и воспитатели, и дети... Мне известно, господин Рамфоринх, какими узами связаны моя и ваша семья...

– Через эту бумажку?
– Барон небрежно подвинул конверт с письмом Дервиза к себе.
– Я не состою в родстве с Дервизами...

–

В Испании, господин Рамфоринх, ваш сын был взят в плен республиканскими войсками...

Я обомлел. Стало быть, ей все известно!

– Да, да, - говорила она, обращаясь больше ко мне.
– Mнe это стало известно значительно позднее тех событий...

Барон мгновение молча смотрел на нее, обернулся ко мне. В его серых глазах настороженность и удивление.

– Я вижу рядом с вами моего сына!

Мать встала, я шагнул к ней навстречу, потянулся ее обнять, но она удержала меня, крепко сжала руку, и я первый раз в жизни увидел в ее глазах слезы.

Барон тоже встал, быстро прошел к двери, распахнул ее, удостоверился, что около двери никого нет, вернулся к столу. Он не мог подавить охватившее его смятение и молча смотрел на нас. Наконец уронил:

– Случайность?

Взгляд его серых глаз был холоден и строг, это признак гнева. В гневе и в раздражении он никогда не повышал голоса.

– Случайность на фронте протяженностью в тысячи километров?

Ну что же! Быть может, наступил и конец. Что стоила моя безопасность, если в опасности мать и Марьюшка.

Никаких возможностей воздействовать на то или иное решение Рамфоринха я не имел. Что я мог противопоставить его неограниченной власти? Даже если бы он и не воспрепятствовал бы моему допросу в гестапо, мой голос не был бы услышан. И если бы следователь гестапо вдруг осмелился бы меня выслушать, вслед за мной и он был бы уничтожен, как и я. И каждый, кто прикоснулся бы к тайне моих связей с бароном, исчез бы из жизни. Только одно могло спасти мать, Марьюшку - его интересы, судьба его сына.

– Вам неизвестны некоторые обстоятельства, господин барон. Шесть лет назад я был в этом... селе.

– Подожди, Никита!
– остановила меня мать.
– Мне показалось, что ты о чем-то просишь господина Рамфоринха! Господин Рамфоринх, мы сейчас, конечно, в вашей власти... Но мой сын возле вас. И концы этой связи не здесь, и они недоступны и неподвластны вам!

– Вы меня пугаете? Вы мне пытаетесь угрожать?

– О нет! Господин Рамфоринх... Просто объективная оценка сложившейся ситуации... Вы ищете выхода из этой ситуации. Я вам его подскажу! На короткое время устройте здесь детей... Учителя сумеют их развести по домам... Я уйду, уведу с собой эту девушку, и никто никогда из ваших не найдет меня...

– Куда вы уйдете?

Мать подошла ко мне, барон отвернулся к окну.

– Как и куда ты пойдешь?
– спросил я ее.
– Это трудно...

Барон резко обернулся.

– Вы можете помочь матери?

– Могу! Если бы нашлись средства переправить их в Рославль.

– В Рославль вы проводите их на моей машине, и под охраной...

К барону вернулось самообладание.

– Пусть мое решение подтвердит мою веру в победу Германии. Сильный может себе позволить отпустить на свободу противника... Обладание властью иногда доставляет удовольствие показать эту власть!