Избранница Наполеона
Шрифт:
Мы смотрим друг на друга, и я ей верю.
— Понимаете, мы с вами в схожем положении, — тихо произносит она. — Мы обе живем по прихоти императора.
Дальше мы идем через обшитый деревом танцевальный зал, и я размышляю над ее вопросом. Что если бы Адам был здесь? И я могла бы видеть его лицо, чувствовать под пальцами его кожу? Смогла бы я хранить верность мужу? Да! Как ни мучительно, но мне бы пришлось отвергнуть свою любовь. Вот что такое быть королевой. Моя двоюродная бабушка вышла замуж в пятнадцать лет. За дофина, которого ничто в жизни не интересовало
7
Шведский дипломат и военачальник Аксель фон Ферзен, служивший во французском полку Руайяль-Бавьер, был вхож к королеве Марии-Антуанетте.
Стены украшают полотна с изображением богини Дианы, и, глядя на них, я начинаю жалеть, что я живой человек, а не персонаж какого-нибудь мифа. Или произведения искусства. Не знать бы никаких родных, супружеского долга или ответственности перед страной… Я открываю рот, чтобы спросить Гортензию, почему на всех картинах изображена именно эта богиня, как вдруг какой-то шум заставляет нас обеих обернуться.
— Месье Моро! — здороваюсь я, и камергер Полины церемонно расшаркивается от самых дверей.
— Ваши величества.
Он проходит через зал и останавливается перед нами. Вот уж поистине человек с необычной внешностью: кожа бронзовая, а глаза — темно-зеленые. — Император желает видеть королеву Голландии в библиотеке.
Гортензия бросает взгляд на меня, потом переводит на Поля.
— Прямо сейчас?
— Как можно скорее, ваша светлость.
— Я быстро, — обещает она мне и стремительно выходит из зала, а Поль остается стоять рядом с очередной картиной с изображением Дианы-охотницы.
— Не знаете, кто заказал все эти картины? — интересуюсь я.
— Франциск Первый для своей любовницы Дианы де Пуатье, ваше величество. Весь этот зал посвящен его возлюбленной. — Он разводит руками. — Французы…
Мы неспешно идем вдоль длинной стены и останавливаемся перед высоким арочным окном, выходящим на регулярный парк, который носит название «Сада Дианы». Каких-то двадцать лет назад по этим дорожкам прогуливалась Мария-Антуанетта. Я представляю свою двоюродную бабушку в летящем платье и гадаю, видит ли она меня сейчас, в похожем муслиновом наряде с лентами на талии и в шелковых туфельках. За эти двадцать лет Франция пережила революцию, унесшую полмиллиона жизней, и ради чего? Все так же блещет роскошью этот зал, и все так же этот двор движим алчностью и расточительством. Ничто не изменилось кроме имени правителя, и теперь на спинке трона вместо буквы L вышита золотая N.
— Вы в призраков верите? — негромко спрашиваю я.
— У моих предков из племени тайно существовало поверье мабуи — они верили в присутствие духов в мире людей. Но я лично ни одного не встречал. И как-то сложно верить в то, чего ни разу не видел. А ваше величество?
— Католикам верить в духов не полагается, — отвечаю я.
— Но видеть вам их доводилось? — интересуется Поль.
Я поднимаю на него глаза. Он один из
— Не знаю.
— Подозреваю, этот дворец кишит призраками — если они действительно существуют.
Мысли о моей несчастной, обреченной бабушке преследуют меня весь день, пока мы собираем вещи в дорогу, и даже наутро, когда мы рассаживаемся по экипажам, мне продолжает мерещиться в тумане ее лицо.
— Половина седьмого! — бушует Наполеон. — Я сказал — в шесть, а уже половина седьмого!
— Мы тут ни при чем, — оправдывается Гортензия. Она усаживается подле меня, напротив сидят Наполеон с Меневалем. — Мы все думали, что Меттерних и королева Каролина тоже едут. Но раз Каролина беременна…
Он поворачивается ко мне и сверлит стальным взглядом своих серых глаз. Однако ничего не говорит. Наверное, мне полагается выражать всем своим видом такое же стремление иметь ребенка, какое изображала Жозефина. Но я напускаю на себя абсолютно безразличный вид, и у него багровеет шея.
— Пошел! — кричит он кучеру, и кони галопом выезжают из ворот Фонтенбло. — Я хочу кое-что надиктовать, — немедленно объявляет он.
— Разумеется, ваше величество.
Меневаль бросается искать свою сумку. Он достает перо и чернила, затем — деревянную доску с бумагой для письма. И следующие три часа мы слушаем длинный и нудный перечень всего, что император желает сделать во время нашего медового месяца. Поездки на источники, посещения зернохранилищ. В списке также крепости и монастыри. А завтра, ровно в четыре утра, мы будем осматривать прядильную фабрику в Сен-Кантене. В четыре утра!
— Это все, — объявляет император в девять тридцать.
— А завтрак у нас не запланирован? — спрашиваю я.
Гортензия бросает на меня предостерегающий взгляд, а Меневаль поспешно отводит глаза.
— В поездке мы не завтракаем.
Я хмурюсь.
— И не обедаем?
— Женщине есть необязательно! — грохочет Наполеон. — Взгляни на себя! Голодающей тебя не назовешь.
Гортензия ахает, а Меневаль, кажется, сейчас упадет в обморок. Все утро проходит в молчании, а когда кортеж останавливается на обед, Наполеон кричит:
— Едем дальше!
Но молодой возница думает, что ослышался. Пять с половиной часов прошло с нашего выезда из Фонтенбло, и за это время ни у кого из придворных и слуг не было и маковой росинки во рту.
— Ваше величество? — переспрашивает кучер.
Наполеон распахивает дверцу экипажа и кидается к козлам.
— Что он делает? — недоумеваю я, а шокированная Гортензия закрывает рот рукой.
Он выхватил у несчастного парня хлыст и порет его.
— Прекратите! — кричу я из кареты. — Пожалуйста, прекратите!
На шум бежит несколько человек.
— Ваше величество! — кричит кто-то, а парнишка соскакивает с козел и кидается наутек.
— Чтоб я тебя больше не видел! — кричит Наполеон ему вслед. — Ты понял?!
Он отбрасывает хлыст и спускается с воинственным выражением на лице. Несмотря на плохую погоду, наш экипаж обступила полукругом группа шокированных придворных. Сейчас все расступаются, поскольку император окликает:
— Герцогиня де Монтебелло! — Немолодая дама почтительно приседает. — По-моему, я на той неделе уже видел вас в этом безвкусном платье. Надеюсь, по приезде в Сен-Кантен вы собираетесь переодеться во что-то поприличнее?