Избранное: Проза. Драматургия. Литературная критика и журналистика
Шрифт:
Конечно, к первой половине пьесы можно высказать претензии по поводу некоторой монотонности повествования и определённого однообразия в изображении быта героев. Но, может, именно благодаря этому вторая половина пьесы получилась динамичной и неожиданной. Витя Гусев узнаёт, что болен СПИДом. Сначала он мучается тем, как рассказать об этом друзьям. Первым узнаёт Александр, который вскоре с ужасом вспоминает, что в течение недели брился с Витей одной бритвой.
Кроме того, Гусев ухитрился переспать с Люсей. Таким образом, обе девчонки и Александр подозревают, что тоже заразились. Гриценко довольно интересно передаёт
Витя Гусев даже произносит по-своему пронзительный монолог:
«…Это жизнь, сам виноват. Она просто влезла ко мне в постель. Я всего с ней три дня спал. На третий уже не хотел – надоела. Она пришла, сказала, что в комнате никого нет, попросилась переночевать. Естественно, мы с ней опять. Она сухая была, я себе всё натёр об неё. А наутро пришла соседка, попросила её ключ от комнаты. Он, оказывается, у неё был. Я тогда думал, она просто хотела со мной. Оказывается, нет. Зачем-то специально заражала. Я понял, почему. Такое одиночество давит, что за непонимание хочется всем мстить. Будьте такими же, посмотрите, как это изнутри. Если бы не был таким дураком, то уже тогда бы понял, что она больная. Она говорила, что ей жить осталось пару лет, что её уже два раза из петли вытаскивали. Когда она уехала, выяснилось, что у меня гонорея. Но это выяснилось, а она уже уехала. Месяц назад она объявилась на сессию, и я ей предъявил. Она сказала:
«У меня ничего не было. Это ты. А ты, может быть, меня ещё и СПИДом заразил? У тебя какие-то прыщи на лице. Ты проверься». И ушла. Меня после её слов как парализовало. Она ещё пьесу написала, где главная героиня болеет ВИЧ. Она, кстати, учится у того же мастера, что и ты учился. Я её убить сначала хотел, теперь нет. Пусть живёт и мучается. Умереть – это… Я и сам уже хочу умереть. Пусть у неё ноги откажут, руки, глаза».
Впрочем, для всех, кроме Гусева, пьеса заканчивается благополучно. Эпилог же, «который молено опустить» (как обозначил сам автор), действительно смотрится лишним. Ничего нового в нём нет, а концовка пьесы и без него выглядит на уровне.
Подытоживая, всё-таки нельзя не посетовать на то, что тема, за которую взялся Гриценко, не совсем нова. Вспомним хотя бы песню Земфиры «А у тебя СПИД…». Впрочем, это скорее его беда, чем вина. Изрядная часть новой литературы, как мне сегодня кажется, застыла на тех проблемах и темах, которые были в девяностых годах. К хорошему это вряд ли приведёт…
А в пьесе Александра Гриценко всё-таки радует, что он сумел найти в себе силы для философского обобщения: «Судьба. Она действительно существует. Только в этом нет ничего мистического. Судьба – это наше прошлое. Как бы там ни было, а прошлое должно быть у всех – это и есть судьба».
Я не буду подробно истолковывать эту метафору. Скажу лишь, что автор сам пережил ситуацию, которую описывает в пьесе. По-моему, это и означает пропустить душу через виселицу.
Да, всё-таки театр начинается именно с виселицы!
Живые мёртвые и мёртвые живые
Катя. Восемнадцатилетняя девушка всё время пытается навести чистоту в загаженном пространстве и внести некие элементы порядка в хаотический мир.
Увы, но Катя не гумилёвский
Да, Катя ещё видит «свинство» в рассыпанном вокруг мусоре, но уже не способна распознать нравственных уродов в окружающих её людях. И именно поэтому её безнадёжные попытки противостоять силам энтропии, остаться человеком среди духовных и физических развалин, не вызывают ничего, кроме жалости.
Остальные персонажи – Александр, Витя и Люся – не имеют даже Катиного инстинктивного стремления к чистоте.
Люся часами красится, но не замечает, что стоит в куче мусора. На вопрос Александра, почему она совокупляется в подъездах, Люся просто отвечает: «Я в подъезде всего несколько раз была. И с теми, кто мне нравился…»
Александр, у которого в двадцать пять лет было две жены и «по ребёнку от каждой», подбивает Катю и Люсю на «свальный грех», затем предлагает Люсе найти семью свингеров и пойти к ним на содержание, объясняя свою распущенность тем, что «у нас [богемных персонажей] так принято».
Позже, когда Витя сообщает Александру о том, что он переспал с его девушкой – Люсей, Александр лишь переспрашивает: «И как это событие проистекало? Я думаю, весело и счастливо?»
Впрочем, сам Александр с подругами друзей не спит. Это его правило. Но даже это «правило» основано не на элементарной порядочности, а на том, что Александр не хочет «никого против себя настраивать».
В своём желании «со всеми жить в мире» он превосходит даже грибоедовского Молчалина. В ответ на предложение Вити «написать статью в своей газете, как тут в общаге Литинститута люди погибают, а комендант с девочками-экономистами в это время коньячок пьёт», журналист (!) Александр отвечает: «Не хочу, мне в этих кругах ещё жизнь жить». Когда обиженная Витей Люся обращается за помощью и поддержкой к своему мужчине, Александр бросает в ответ «сами разбирайтесь».
Наконец, когда Витя сообщает, что у него ВИЧ, и он, возможно, заразил Катю и Люсю, Александр выдаёт гениальную фразу: «Пока ничего не говори. Это же вообще скандал будет».
Не отстаёт от Люси с Александром и Витя. Он ведёт себя так, словно весь мир у него в бесконечном долгу, насильно лишает Катю девственности, постоянно всем хамит и беспрерывно жалуется на то, какой он несчастный и какие «придурки» его окружают.
Конечно, нельзя говорить, что персонален пьесы вообще не знают, что такое нравственность. Они не только помнят о ней, но даже пытаются давать этические оценки действиям внесценических персонажей.
Во второй сцене Витя заявляет: «Вокруг ни одного порядочного человека. Или говно, или стукачи». Александр, узнав о том, что Витю исключили из института, говорит: «Я не думал, что ректор поступит так непорядочно».
С лёгкостью развешивая ярлыки «говно», «стукачка», «овца», дура» в отношении других, персонален Гриценко совершенно слепы в отношении самих себя. И не случайно в конце пьесы Витя слепнет. Его физическая слепота становится отражением и продолжением той слепоты, когда видят соринку в чужом глазу, но не замечают бревна в собственном.