Избранное в 2 томах. Том 2
Шрифт:
Потом Ольга пыталась взять себя в руки. Разве отказаться от своего желания для того, чтобы спасти мать с детьми, это не высшее проявление гражданского долга? Она осталась, чтобы быть с матерью и детьми, чтобы помочь им, чтобы защитить и спасти их.
Но она не могла сказать это матери, она не могла признаться маме, почему она вернулась. Она не хотела возложить на мать страшное бремя такого признания.
И она молчала.
Потом мать тихо сказала:
— Спасибо, Оля, за то, что ты пришла…
Они пролежали так до утра и, когда наступил поздний осенний рассвет, не сняли с окон маскировку, а только сделали маленькую щелку. В эту щелку они смотрели на улицу. На улице было совсем пусто, даже не проходил патруль.
Когда проснулись дети и надо было умывать их и кормить, обнаружилось, что из кранов не идет вода. Война вошла в дом. Все знали, что так оно и будет, но вот оно случилось и ошеломило всех, как катастрофа.
Ольга взяла ведра и пошла в подвал, — может быть, взорвана только водонапорная башня и вода есть, только не поднимается выше уровня земли?
На лестнице Ольга встретила многих соседей, они тоже спешили в подвал с пустыми ведрами. Среди них были знакомые, они с детства знали Ольгу, при встрече на улице приветливо здоровались с нею; но сейчас, встретившись с нею глазами, они как-то съеживались, отводили глаза и прибавляли шагу. Они не были просто испуганы и подавлены, они чувствовали себя смущенными, как будто виноватыми. И Ольга тоже чувствовала себя виноватой: она опускала глаза и старалась проскользнуть мимо, ни с кем не заговаривая. Это было сложное чувство стыда прежде всего за самое себя — наши вот ушли, а ты осталась…
На пороге парадного подъезда Ольга увидела первый труп.
Он лежал поперек ступеней, вытянув руки к дверям, ногами на улицу. Это был мальчик лет четырнадцати, сын юриста из квартиры номер двенадцать. Кровь запеклась у него на шее, разбитым лицом он уткнулся в порог. Пуля попала в затылок и вышла через лицо.
Люди шарахались от трупа, но боялись громко вскрикнуть — и молча обходили его. Они спускались в подвал с пустыми ведрами и снова обходили труп, возвращаясь назад с полными ведрами: вода в подвале была. Только текла она не из крана — водопровод был выведен из строя: ржавой желтой воды нацеживали из отлива отопления, в отопительной системе осталось еще немного воды.
Ольге стало нехорошо, — она впервые видела так близко мертвеца и запекшуюся, присохшую кровь. Она чуть не потеряла сознание и снова начала дрожать отвратительной неуемной дрожью, как и вчера, когда она услыхала шаги гитлеровцев в коридоре…
Потом потянулся этот бесконечный — первый — день.
Валя с Владиком куда-то исчезли, и мать чуть с ума не сошла от страха. Но Валя с Владиком скоро нашлись, — они бегали с другими детьми по соседним дворам и на Пушкинскую. Когда они наконец явились, их даже не наказали, потому что дети были теперь единственными вестниками событий. Они сообщили, что на Пушкинской уже ходят по домам фашисты и забирают людей. Кого забирают и за что, дети не знали. И все, бледные и перепуганные, стали ждать фашистов.
Гитлеровцы явились после полудня. Они начали обход дома снизу и постепенно, с этажа на этаж, поднимались все выше. Это была не полиция, не жандармерия, не гестапо, а воинская часть: солдаты производили обыск, охотясь за отставшими красноармейцами и оружием.
Они вошли в квартиру — их было шесть человек, — один стал в дверях, а пятеро торопливо обошли все комнаты, обшарили все углы и закоулки, заглянули под кровати и диваны, тыкали штыками в матрацы и тюфяки. Шкафы и ящики привлекли внимание солдат, ведь такая мелочь, как револьверы или гранаты, могли быть спрятаны в каком-нибудь хламе, — и гитлеровцы перешвыривали белье, открывали шкатулки и рылись в вещах. Они забрали мужское белье, не поинтересовавшись, где его собственник, и рассовали его по своим мешкам. Ефрейтор взял золотые часы матери, а позднее, после ухода солдат, выяснилось, что исчезли также браслеты и кольца. Но, уходя, ефрейтор откозырял и попросил извинения за беспокойство, а один из солдат ущипнул Ольгу за щеку. Это случилось
После обыска мать сразу слегла — она почувствовала себя плохо. Валя и Владик жались к Ольге и не отходили от нее ни на шаг. Потом Владик захотел спать, и его надо было уложить в постель. Потом Владика и Валю надо было покормить, а мать лежала совершенно обессилевшая, в полубеспамятстве от боли. Ольга увидела, что жизнь двоих детей и матери теперь зависит только от нее и что глава семьи теперь — она.
Что творилось сейчас в городе, Ольга не знала, да и некогда ей было подумать об этом. Ее беспокоило только одно: будет ли теперь в городе рынок и откроются ли магазины, сможет ли она покупать продукты для двоих детей и больной? Денег у Ольги не было, о работе нечего было и думать, — Ольге казалось, что всякое подобие нормальной, организованной жизни, с работой, учреждениями, стенографистками, кануло в вечность. Ольга не имела никакого представления о том, как будет при фашистах, но она и не задумывалась над этим. Она знала только, что ничего общего с фашистами иметь не будет, что не скажет им ни единого слова, не взглянет на них, — фашисты не будут существовать для нее.
Вечером, когда дети заснули и Ольга прилегла около матери, внезапно раздался стук в дверь.
Ольга вскочила. Сердце у нее замерло. Вопреки немецкому приказу держать входную дверь всегда открытой, Ольга заперлась и на замок, и на задвижку, и на цепочку. Однако стук был тихий, робкий, — гитлеровцы так не стучали.
Ольга вышла в переднюю и прислушалась. За дверью было тихо, но на нижних и верхних этажах хлопали двери и слышался говор. Ольга постояла некоторое время, подождала, — к ним больше не стучали, ей, верно, почудилось. Она направилась к двери, чтобы прислушаться, что это за шум на лестнице и во дворе. Но Ольга шагу не успела сделать, как в дверь опять постучали, — так же тихо, так же робко.
— Кто там? — спросила она, приникнув к замочной скважине.
Тихий мужской голос что-то ответил, но Ольга не разобрала.
— Кто? — переспросила она.
Мужчина откашлялся и заговорил погромче. Сердце у Ольги замерло, — за дверью звучала немецкая речь…
Простите, пожалуйста, дорогая фрау, но меня назначили к вам на постой.
Ольга замерла, она слышала, как за дверью, за тоненькой филенкой, дышит человек, дышит тяжело и прерывисто, вероятно после быстрого подъема на третий этаж. И это был немец… Но почему он говорит так тихо, так скромно и вежливо? Не прием ли это, обычный бандитский прием, лишь бы только отворили дверь, лишь бы только ступить на порог? Ольга слышала шум на лестнице — топот ног, стук в двери, наглые окрики, Ольга слышала, как отворяются и громко хлопают двери, как затихают за ними голоса. Гитлеровцы были в доме, они становились на постой. Они держались уверенно, нахально и шумно.
Но немец на площадке за дверью тяжело дышал и молчал.
Ольга отодвинула задвижку, повернула ключ и, не снимая цепочки, приотворила дверь. На площадке царила непроглядная тьма, но как только скрипнула дверь, тотчас вспыхнул свет, — щелкнул электрический фонарик, — и Ольга увидела человека. Неизвестный направил луч света не на Ольгу, он повернул фонарик и показывал ей себя.
— Извините, пожалуйста, меня назначили к вам на постой, — тихо сказал он, едва шевеля губами под усиками, — очень прошу вас, фрау, извините за то, что беспокою вас в такое позднее время и прихожу жить незваный, но что же мне делать? Мне приказали, и я должен подчиниться, а квартирьер дал мне этот номер квартиры. Очень прошу вас, извините меня.