Избранное. Том 2
Шрифт:
На катке не так уж мало любителей покататься, принимая во внимание погоду. В основном молодежь, я из них никого не знал, да мне было не до них.
Занятый своими чувствами, я свободно понесся вперед, импровизируя, вспоминая фигуры из одиночного катания. Где-то кто-то менял пластинки, громкоговоритель усиливал мелодию. Здесь никто не оценивал мое выступление по шестибалльной системе. Все исчезло, только лед и музыка. Радость тела, радость души, окрашенной печалью, горем.
Внезапно зазвучала сюита из «Пер Гюнта».
Помню, сколько мне пришлось спорить с Чешковым из-за этой сюиты. Чешков хотел что-нибудь современное — джазовое переложение, я настаивал на Григе.
— Пора наконец найти себя,— орал на меня Чешков,— лирика или характерность. Ты создан скорее для характерного танца...
— И то и другое. Но от Грига я не отрекусь.
— Так это лирика!..
— Пусть будет лирика...
Давно я не вставал на коньки, не упражнялся, но, видно так в меня въелись все эти туры, многоскоки, двойные, тройные лутцы, сальховы, пируэты, что я даже после такого перерыва ни разу не споткнулся, не упал. Ничего не забыв, я носился по льду, словно летал по воздуху! Наконец смутно до меня дошло, что я один на ледяном поле, все отошли к барьеру и жадно, смотрели на меня.
Когда я остановился, запыхавшись,— меняли пластинку,— раздались аплодисменты, восторженные крики и уже не смолкали до конца.
— Это же фигурист Болдырев, я говорил, что он оставил спорт и приехал сюда! — выкрикнул кто-то с горячностью.
Потом меня окружили — разрумянившиеся, благожелательные, восхищенные лица.
— Ты Андрей Болдырев, фигурист? Почему никогда не приходишь на каток? Приходи. Скажи, какая тебе нужна музыка,, мы подберем диски.
Кто-то, не растерявшись, уже совал мне авторучку и записную книжку для автографа.
Черт знает что, и отказаться неловко: подумаешь, знаменитость. Мое замешательство поняли, как должно. Любителей автографов оттеснили.
— Отдохнул? Может, еще что-нибудь?.. А?
— Ладно?
— Какую музыку?
Я не успел ответить, как зазвучал оркестр Поля Мориа. Я исполнял это вдвоем с партнершей Мариной Шалой. Теперь импровизировал.
Я носился по льду до полного изнеможения — произвольная программа, каждый мой прыжок вызывал, словно эхо, гул аплодисментов и криков. Откуда-то набралось столько народа... Наконец музыку выключили, каток закрывался.
Меня целой толпой проводили до дома... где я теперь не жил.
Когда все, разошлись, взяв с меня слово приходить на каток, я потоптался внизу около батареи и снова вышел на улицу.
Куда же все-таки идти? Я пошел «куда глаза глядят». Шел, пока не подкосились ноги, все же я очень устал за сегодняшний день. Я остановился, беспомощно озираясь. Уже не поземка мела, а вьюга начиналась... Я был близок к слезам, как мальчишка, когда на меня налетел высокий мужчина в дубленке. Свет фонаря осветил характерное, худощавое
— Болдырев... Андрюша? — неуверенно спросил он.— Почему ты стоишь здесь, так поздно, в такую погоду?
— Мне негде ночевать,— выпалил я в полном отчаянии,— понимаете, так сложилось, что сегодня мне негде ночевать. Искал общежитие, где знакомые ребята живут... не нашел. Забыл, как оно называется. Там живут трое ребят с судна «Баклан». Никто не знает их. Завтра я вернусь в пекарню к Алеше Косолапову, но сегодня этого нельзя делать...
— Из-за Христины?
— Да. Как вы догадались?
— Ну, что же, переночуешь у меня. Пошли. Вот в эту дверь. Все-таки тесен мир, и слишком много в нем странных совпадений.
Когда мы вошли в квартиру, ему пришлось помочь мне снять пальто, так как у меня пальцы не гнулись, до того я промерз. Он быстро вскипятил воду и напоил меня кофе.
— Телефон на письменном столе,— сказал он мне.
— Надо позвонить домой?
— А как ты думаешь, они же беспокоятся.
А так как я нерешительно смотрел на него, он сам набрал номер и передал мне трубку. У меня сжалось сердце, когда я услышал милый голос отца... Андрея Николаевича.
Я сказал, что заночую у знакомых, и хотел повесить трубку, но неожиданно для себя рассказал ему, в каком состоянии Христина. Болдырев-старший чертыхнулся, а мне почему-то стало легче.
Я осторожно положил трубку и обернулся — Кирилл, сдерживая улыбку, закуривал, удобно устроившись в кресле. Фотография мамы стояла на прежнем месте.
— Бедняжка Христина,— сказал он с искренним сочувствием,— если бы я знал, что она так переживает приезд Ксении Филипповны, я бы ее успокоил...
И так как я вопросительно смотрел на него, он пояснил:
— Показал бы ей телеграмму, в которой Ксения извещает о своем согласии быть моей женой.
У меня на мгновение потемнело в глазах. Должно быть, я побледнел. Но тотчас я овладел собой. Какое это имеет значение для меня, взрослого парня. Пусть мама выходит замуж за кого угодно. В ее дела я больше не вмешиваюсь. И все же я сказал Кириллу, что не советую ему на ней жениться.
Он расхохотался.
— Не советуешь... Почему?
— Мама не очень добрая.
— Она к тебе не добра?
— Ко мне добра, я сын, но к мужчинам... Она никогда не пожалеет неудачников, например.
Он прошелся по комнате, внимательно посмотрел на меня, словно чему-то удивился, и присел на краешек письменного стола. Взглянул уже спокойно.
— Смотри на меня,— приказал он,— разве я похож на неудачника? Ну?!
— Нет, не похож.
— Разумеется. Потому что никогда им не был и не буду. Неудачник — это, чаще всего, лодырь. Понятно? Я привык работать. Но давай поговорим о тебе. Что случилось? Чем ты неудовлетворен? Что тебя мучит? На тебе, парень, что называется, лица нет.