Избранное. Том 2
Шрифт:
— Как можно сравнивать! — вскричал я с досадой.— Как можно говорить о человечестве, имея в виду лишь антинародную власть?! — Я с трудом успокоился.— Продолжайте, я Слушаю вас.
— Так вот, нравственный закон харисян гласит: долг каждого заключается в отречении от личности, если личность эта противоречит устоям общества.
— Так можно зайти в социальный тупик,— пробормотал я,— любое общество выигрывает, лишь когда обретается личность.
— Харисяне не так уж плохи,— сдержанно возразил Познавший Землю.— Мы не знаем бесцельной жестокости, лжи, лицемерия, зависти, алчности, жадности, разврата,
— Ну конечно, никаких пороков, никаких страстей, даже привычек, а заодно и никаких творческих взлетов, кроме как в разрешенных областях. Вдохновение, не знающее ни преград, ни границ,— зачем оно вам! Но давайте не спорить. Продолжайте!
Семен Семенович вздохнул. Глаза его потускнели, он словно сразу постарел.
— И все-таки именно ради личности, которая всегда попиралась, пошли мы на бессмертие, погубившее вид... Воля и разум эволюции... Разве она хотела уничтожить вид, созданный ею, свое детище? Старение и смерть страшны для индивидуума, но полезны для вида как в биологическом, так и в социальном смысле. Ликовала вся планета...
— Еще бы! Но как вы подошли к этому открытию, с какой стороны?
— Представьте, мы подошли к этому открытию с двух сторон одновременно.
— Техника и биология?
— Да.
— Понятно. Когда вы сумели записать структуру того несчастного харисянина, лишенного антенн, вы положили начало бессмертия личности. Однако это вас не удовлетворило, и понятно, ведь будет без конца возрождаться записанная копия, а жить хочет сам оригинал.
— Нет, нет, я же сказал, что оба открытия состоялись почти одновременно. Биологи даже раньше этого добились. Воздействие на наследственный код...
Он опять долго и подавленно молчал. Ветер развевал его поредевшие седые волосы. Кажется, сам он был глубоко равнодушен и к бессмертию, и к молодости.
— Когда же кончилось ликование? — спросил я.
— Не скоро. Когда мы поняли, что бессмертные постепенно утеряли способность к размножению,
— Черт побери! А вы не догадались записать структуру каждого харисянина?
— Каждый харисянин в юности прошел эту запись... У нас хранятся эти картотеки. Но...
— Так что же? Эти копии... Они... тоже...
Кажется, я внезапно охрип. Семен Семенович усмехнулся и потрепал меня по руке.
— Эти «копии», как вы их называете, способны давать жизнь, но... не беспредельно же. Матрицы... представьте себе типографские матрицы, с которых печатают книги. Они постепенно изнашиваются. Нужны новые матрицы. Мы их использовали до конца, кроме тех, которые, раз записав, больше не воспроизводили... Тех самых, что лишали антенн.
— Лишенных себя?
— Да.
Я расхохотался. Я смеялся до слез. Давно мне не было так смешно.
Семен Семенович удивленно смотрел на меня.
— Неужели вам смешно?
— Очень. Разве вы не понимаете, как это смешно? Насколько я понимаю, пережившие себя бессмертные старцы скорее согласятся погубить цивилизацию, нежели призовут для ее спасения тех — непохожих, которых они изгоняли тысячелетиями. Слишком сильно они их ненавидят. Но я слушаю, пожалуйста, продолжайте...
— Основное я уже сказал. Так мы зашли в тупик.
— Но у вас лишь один путь...
—
— И вы согласны на него?
— Я лично считаю его единственно разумным и необходимым.
— А кто-нибудь, кроме вас, так считает?
— Да. И вам предстоит с ними увидеться — вам и вашим товарищам. Завтра вы будете встречать ваших землян на планете Харис, как я встретил и подготовил вас. Вы согласны нам помочь?
— Согласен.
— Кстати, этим вы поможете и самим себе, иначе... иначе вам остается только небытие...
Ночью я вышел из дома. Ночь была тихая, ясная, прохладная. Ветер уснул где-то. Океан мерно дышал. В гуще леса ухали птицы, звенели насекомые, изредка слышалось рыкание зверя. Со стесненным сердцем я стоял посреди темной лужайки и смотрел в небо.
Чужое небо, чужие созвездия. Ни одной знакомой звезды. А Луны у них совсем нет.
Мне очень захотелось курить. Машинально я пошарил по карманам. Конечно, там не было ни одной папиросы. Чувство бесконечного отчаяния, одиночества пронизало меня, как ледяной ветер. Значит, Земля — это Земля людей. Нет людей, нет Земли. Завтра я буду принимать людей. Надо спать. Согнувшись, я побрел в дом, но, не заходя, сел на ступени.
Разве уснешь! Я вдруг подумал, каким одиноким должен был чувствовать себя Познавший Землю, блуждая четыреста лет по чужой планете. И каким одиноким он, наверное, чувствовал себя на родной планете, от которой он оторвался духовно, да и физически — существуя в теле человека.
Бедный Семен Семенович. Где он сейчас, спит?
— Не спится, Кирилл,— услышал я голос Семена Семеновича. Он, кряхтя, опустился рядом.
— Вот есть папиросы, курите. Простите, что забыл вам их дать. Вот и спички.
— Вот спасибо! — Я с наслаждением закурил табачку Земли. Семен Семенович глубоко вздохнул.
— Я ведь тоже был приговорен к лишению себя.
— Семен Семенович! За что?
— Я был противник уничтожения личности. Я вступался за каждого непохожего, подлежащего уничтожению, пока меня самого чуть не постигла та же участь. Меня с трудом спасли Всеобщая Мать и Покоривший Пространство. Они сумели доказать, что я необходим как специалист по Земле, теоретически познавший ее до тонкости. Они предложили отправить меня на Землю для изучения ее уже в облике землянина. На это согласились, и я дважды перенес прыжок в гиперпространство. Это было очень страшно, поверьте мне. Мы умерли — исчезли на какие-то доли секунды вместе с космическим кораблем, а затем проявились вновь уже в качестве антивещества. Одушевленная антиматерия. Да, это было страшно, Кирилл.
Он закрыл рукой глаза, потом устало опустил руку.
— И все же это было не так страшно, как в ту ночь, накануне исполнения приговора — лишения себя. Я летал над заснувшим городом, поднимался за облака, где ослепительно пылали косматые звезды, думал о том, кем я стану завтра. Целый мир — мой внутренний, духовный мир — побледнеет, завянет и съежится. Засохнет и рассыплется. И меня уже не будет никогда. Тело мое останется живое и невредимое, как футляр от потерянного сокровища,— зачем оно? Крылья мои ослабли, я стал падать в пустоту. Потом я снова обрел силу, но некоторое время раздумывал — не разбиться ли мне насмерть? Ведь это лучше, чем медленно угасать без...