Избранное

Фюман Франц

С грохотом отворились ворота.

Они вошли.

Все это, да и то, что произошло дальше, рассказывалось уже неоднократно: Демодок, повсеместно известный вещий певец, пел об этом под звуки своей сладкогласной лиры на пиру у царя феакийцев и в точности передал крылатые слова, кои Всемогущие почли за благо сообщить друг другу в покое Гефеста, однако здесь уместны сомнения в том, верно ли мы понимаем эти сообщения, — в наши слова речи богов не укладываются. Попытаемся же лишь обозначить то, что мог услышать кузнец.

Уже вместе со скрипом ворот услышал он смех, оглушительный, долго не смолкавший, беззаботный смех, столь отвечающий существу Высших, ибо он исходит из глубочайшей цельности их уверенно покоящейся в себе души, а среди смеха различимы стали и смешливые речи: так, значит, и калека может изловить Быстрого, и увечный способен одолеть Могучего — это показывает, что обман впрок нейдет. И вот калека, увечный, косолапый, невольно,

сам того не сознавая, оторвав пальцы ног от каменного пола и опершись на погнутые костыли, услышал, как Аполлон, смеясь, вопрошает Гермеса, не желал ли бы тот сейчас поменяться местами с Аресом, чтобы тоже разок возлечь с Прекраснейшей? И снова услышал кузнец смех Бессмертных, звонкий, долгий, искренний смех, услышал, как Гермес уверяет Аполлона, что он с готовностью и с радостью ляжет на Златосиянную Афродиту, пусть бы даже все богини и боги при этом на него глядели и его бы связывали путы втрое сильнейшие, нежели эти и впрямь хитроумно сработанные сети. И снова грянул оглушительный хохот, и когда Гефест понял, что все они видят сети, обращая на них не более внимания, чем того стоит ненужная им хитрость, с помощью коей увечный возмещает себя за свое увечье, — когда Гефест это понял, он понял также, что в этом творении обнаружил только свой стыд, так же, как все творения искусства свидетельствуют лишь о стыде их создателей, об их неспособности быть такими, как другие, ибо они всего только художники.

Тогда он начал жаловаться.

Горе, что он родился на свет, причитал кузнец, горе, что родители зачали и сотворили его таким, со стопами, ногти коих смотрят в пятки, с хилыми бедрами и кривыми боками, как вечное посмешище рядом с его братом, Прямостопным, Крепконогим, Крутобедрым и Полнотелым, который так похваляется силою своих членов, что Прекраснейшая не может пред ним устоять. Но, выкрикивая эти жалобы, он понял, опять-таки слишком поздно, что снова лишь раструбил свой позор, стыд от своей увечности, раструбил во хвалу Сильному. Тот, возлежа на Прекраснейшей, слышал хвалу себе и хвалу ей, а Прекраснейшая слышала хвалу Сильному и чувствовала на своей наготе взгляды мужчин, а Сильный чувствовал в этих взглядах зависть. Бесстыдная сила, бесстыдная красота. Они делали свое дело на глазах у супруга.

Хохот был несказанный, теперь и меньшие стояли в палате, с похотливыми взглядами и слюнявыми губами, в их толпу затесались и Гефестовы подмастерья — мастер уловил их хриплые, продымленные голоса, которыми они перекрикивались между мехами и наковальней, повествуя о своих подвигах в супружеской постели.

Теперь они смеялись тоже.

Тогда он возмутился.

Гефест стоял, опершись на костыли, скрюченный, ибо костыли были погнуты, но его слова возносились ввысь, в них звучало такое возмущение, до какого не поднимался еще никто. Обманул-де его отец и владыка, дав ему в жены свою приемную дочь и ослепив его красотой девы; да, она красива, но преисполнена нечистых желаний, сука, которая бегает с каждым, даже с этим мерзким богом войны, ненавистнейшим из богов, пускай у него и прямые стопы. Его, Гефеста, женили на потаскухе, но сейчас всем и каждому видно, что она такое. И, ухватившись за медную чашу, калека показал костылем на Распяленную: пусть она навечно застынет в своем позоре! Тут на него упал взгляд владыки и отца, однако кузнец его выдержал. В правой руке Зевс держал громоносный жезл; Гефест впился ногтями в пол и потрясал костылем, надсаживаясь от крика: пусть оба навечно остаются скованными, а стало быть, отец должен вернуть ему все подарки, изготовленные для него как выкуп за невесту, — громоносный жезл, которым он тут размахивает, золотой трон, на котором он восседает, золотой стол, за которым он ест, золотое ложе, на котором он почивает; и в тот миг, когда хохот разом смолк, кузнец ощутил в своей руке, сжимавшей костыль, нить, соединявшую его запястье с парой на ложе, и, согретый улыбкой своего огня, он замыслил чудовищное: набросить сети на них на всех, и на самого Громовержца тоже, — связать их всех вместе и подвесить прямо над сукой, после чего просто взять и уйти, уйти к своим металлам и огненным озерам, в одиночество, в каком он, в сущности, всегда и жил, и только для себя одного создавать свои творения, позорное свидетельство его одинокого инакобытия.

Он схватился за нить.

Тут слово взял Посейдон.

Мы не знаем, угадал ли он, о чем думал Гефест, если угадал, то наверняка не в той логической последовательности, во всяком случае, он не мог не видеть, что кузнец распрямился, не мог не видеть, что он поднял костыли, а быть может, увидел и нить. Видел он и то, что Прекраснейшая изнемогает. Брат отца и владыки не сказал, что это неслыханное требование — возвратить все дары, которые только и делают властелина властелином, не осудил он и неподобающее поведение других. Он просто сказал то, что необходимо было сказать при подобном споре: предложил себя в посредники между теми, кто действительно

друг с другом спорил, а это были Сильный и Увечный, и посредник вступился за Увечного. Сильный, сказал Посейдон, должен выплатить кузнецу возмещение, как велят право и обычай. Об этом надо договориться, а условие к тому, чтобы все произошло по правилам, — освобождение Сильного. Он, морской бог, ручается всеми своими неисчислимыми богатствами, что Арес честно заплатит выкуп. И взгляд Посейдона покоился на Афродите, и Афродита покоилась под Аресом, и кузнец, оказавшись перед расступившейся вдруг толпой, увидел, как свершается чудовищное, и, натянув нить, он опустил костыли, оторвал пальцы ног от пола и заковылял — черный огонь полыхал у него внутри — к улыбке, сиявшей над ложем.

Один из подмастерьев ухмыльнулся ему.

Когда Гефест схватился за сети, чтобы их приподнять, он не знал, на что он решится, а между тем все уже давно было решено. Дело не в том, что, присев на корточки возле ложа, он увидел Прекраснейшую вблизи и что вид ее парализовал его волю, не было это и остатками братской любви. Просто было слишком поздно. Надо было ему остаться на Лемносе, последовать совету его друга Прометея, который, будучи, как и Гефест, однажды изгнан с Олимпа, перешел на сторону Иных, противных Высшим. Теперь было слишком поздно. С тех пор, как он купил себе право возврата наверх, изготовив неиссякаемый золотой кубок, было уже слишком поздно, и возврат был для него тоже только позором, и кубок — не чем иным, как известием о том.

— Развяжи сети! — приказал Морской бог, и Гефест развязал сети.

Огромный вскочил на ноги; нет, он не свалил брата ударом, а помчался к своему любимому племени, к фракийцам, чтобы помочь им в войне против скифов, превосходящих их силой. Боги удалились, первым ушел сброд. Афродита же сошла вниз к морю, и оно заключило ее в свои объятия, и когда она с улыбкой всплыла из пены, то сияла нетленной красотой.

Гефест возвратился на Лемнос. Сети он повесил у себя в мастерской — улыбка воздуха и улыбка огня. Собрались его подмастерья, они смеялись и, как всегда, рассказывали о своих подвигах на супружеском ложе. Гефест приказал им принести золото, много золота, и расплавить, расплавил он и свои костыли. Он стоял у наковальни, вцепившись ногами в землю. И принялся создавать вещь для себя одного.

Не успел он еще заготовить форму, как его настигло повеление отца и владыки — выковать из сетей неразрывные оковы, браслеты на левую и правую руку, на левую и правую ногу, и кольцо для бедра, и кузнец расплавил сети, и сковал кандалы, и потом, по приказанию своего отца и властелина, покорный отцу и властелину, приковал нерасторжимыми цепями своего друга Прометея на Кавказе к скале.

После этого Зевс дозволил ему завершить свое творение.

Гефест создал двух золотых женщин, и он опирается на них вместо костылей, когда ковыляет по переходам и палатам Чертога на своих скрюченных ступнях. Они подставляют ему под мышки свои плечи, а он охватывает руками их бедра, хранящие жар кузнечного горна. Их груди похожи на груди Прекраснейшей, и улыбаются они улыбкой Прекраснейшей, однако Прекраснейшая прекраснее их. К Афродите он больше не прикасается, хотя и возлежит с ней рядом, когда ночует у себя во дворце, да и за золотым столом он сидит возле нее. Там отец и властелин иногда приказывает ему подавать на стол без помощи золотых фигур, тогда он под хохот Всемогущих ковыляет по залу с неиссякающим кубком в руках. И когда он невольно вспоминает о своих сетях, черное пламя вспыхивает у него под сердцем, бросая отсветы на его лицо. И случается, что отец и властелин перестает тогда смеяться и озабоченно спрашивает, неужто его дорогой сын, художник Гефест, не желает повеселиться заодно с веселящимися в веселом застолье, и тогда Всемогущие смеются от всей полноты своей неколебимо покоящейся в себе души, смеются звонким, долго не смолкающим, искренним смехом, и Гефест, хромая, им вторит.

Перевод С. Шлапоберской

МАРСИЙ

Генриху Бёллю

17 октября 1977 года

Марсий — это тот, что осмелился вступить в поединок с Аполлоном, играя на инструменте, проклятом Афиной. Он был силеном. История его множество раз изображалась художниками и высечена в камне, к тому же знаменитый поэт описал ее в своей трагедии. Иначе все происшедшее изгладилось бы из нашей памяти, разве что летописцы поведали бы об этом на свой лад.

Инструмент, о котором идет речь, — флейта, изобретение Афины, обладавшей талантом видеть сокрытое в обычных вещах. Например, в ольховой ветви толщиной в палец; Афина постучала по ней и обнаружила, что форма ее позволяет извлекать звуки, в которых сливается сила соловьиной трели и прозрачность пения жаворонка. Этому помогает устройство в виде мундштука. Звук действительно был прекрасный. Настолько, что нимфы, заслышав его, покидали свои луга и поля, а разъяренные быки успокаивались и прекращали реветь.