Избранное
Шрифт:
Как? Что он тут бормочет, этот мех для вина, что за нечленораздельные вопли? Неужели (а разрез к тому моменту достигал копыт и уже начали обдирать кожу), так вот, неужели так и было задумано, чтобы он только теперь все узнал, все понял и раскаялся?
Что?
Действительно, на самом деле?
О святая простота! Как будто спор заключался в этом и на этом кончится! Вызвать на бой самого бога и после этого надеяться сохранить свободу, как будто это так же легко, как поднять кусок коры, а потом выбросить его.
Разве не так?
Тогда как же? Бедный ты и глупый силен,
Лезвия ножей прорезали толстую кожу у шеи, затем их острия прошли вдоль щек и висков, потом, проследовав вдоль границы редких волос, сошлись под углом на макушке.
После этого они прорезали кожу на ягодицах и спине.
Рев превратился в стон, голос срывался, напоминая собачий лай, полузадушенный, глухой. Лира умолкла, но ее звуки уже проникли в глубь леса. Лесные нимфы, сестры силенов и муз, принялись просить за истязуемого, у которого уже отсекали кожу с позвонков.
— Пощадите! — причитали милосердные женщины. — Разве виновата низкая плоть в том, что не наполняет ее высокий дух, ведь нельзя соизмерить Марсия и Аполлона. Разве могут противостоять друг другу силен и бог? Смело ли этакое первобытное создание вызывать на бой Аполлона? И утвердилось ли божество в своей божественности, заставив благим матом вопить столь легко побежденного им силена? Пощади простодушного беднягу! Его удовольствия были так же мимолетны, как и его сладострастие, а все увенчалось лишь болью. Остальное довершат крысы да осы, мухи и грязь. Неужто небожитель опустился до подобной низости? Рык обнаженной груды мяса — это ли жертва, достойная богов? По нраву ли божеству сладковатый, тошнотворный запах крови? Быть может, душераздирающие крики услаждают его тонкий слух, а отвратительное подергивание скользкой кожи — в его вкусе? Мы не вправе судить, но спросить осмелимся: ты же бог, вознесенный надо всеми, бог-врачеватель, кому, как не тебе, помилосердствовать?
Мольбы, высказанные шепотом, неназойливы, но мох впитывает их.
Исцеление, милые сестры, — это знание, но дело не в том, чтобы Марсий осознал истину, и то, что подлежит исцелению, конечно, не шкура его.
Вздохи в лесу.
Музы прислушиваются.
Тем временем дело сильно продвинулось, кожа была содрана уже с головы, спины и зада, а также от паха до самых копыт, но она еще не спадала, так как срослась с копытами. Оставалось содрать кожу с лица.
В этот момент взгляды встретились: взгляд силена и бога.
Глаза души, говорят, смотрят проницательнее, когда телесное утрачивается, и, поскольку для побежденного это произошло почти окончательно, возможно, для него что-то прояснилось. Марсий теперь уже видел лучше: он больше не равнял себя и противника, не мерил на один аршин, он смотрел и видел то, что есть, — живодера и истязуемого, подобные наименования не отражают полностью сути ни того, ни другого, это лишь возможные варианты. Кем является Аполлон, Марсию было понимать не обязательно, достаточно,
Скифы, ухватив Марсия за волосы, наконец стянули с него кожу вместе с глазными яблоками, стиснутыми губами, щеками и подбородком.
Язык обнажился до основания в его ревущей глотке, легкие надрывались, как кузнечные мехи.
Соски на груди.
Жир и хрящи.
Хвост.
И вот кожа отделена от мяса, но плоть все еще скреплена с копытами.
Стоны извергает теперь трясущийся толстый живот, и ножи вонзаются в него. Они входят все глубже и глубже, пронзают дымящиеся внутренности, прыгающее сердце, селезенку, печень, желудок, кишки, видна черная желчь, почки блестят желто-медово, открываются белесые сухожилия, наконец — кости.
Где же запрятана душа этого силена, его озлобляющая незлобивость — в желудке или в сердце?
Ножи пронзают потроха. Тут уж и музы завздыхали — ведь они все же сестры нимф.
Подумал ли Аполлон, что этот презренный, болтающийся меж елей, не сможет умереть?
Музам не полагается чего бы то ни было желать, они лишь возвещают о том, что уже свершилось: по воле Зевса, во исполнение его всевидения. А это означает неучастие.
Подобное сострадание по меньшей мере неуместно.
Аполлон же это милостиво стерпел.
Сестры! Происходящее тут, в лесу, открыло вам истину: главное преступление — стремление познать божественную сущность. А насилие, совершаемое по приказу бога, окончательно и бесповоротно. То, что сделано, сделано. Пример тому — судьба Семелы, она тоже пожелала увидеть Зевса во всей полноте его божественной сущности и была испепелена им. Есть лишь две силы, способные приблизить бога, но обе должны быть чрезмерными в своем проявлении: страстная потребность любить и простодушие.
Легкий кивок головы — и клинки прекратили работу.
Музы отважились на воспоминания: Семела разрешилась Дионисом, богом вина, способным помутить разум, а что произведет на свет силен?
Душу свою, сестры, которую мы ищем!
Новый кивок — и тупой скрежет ножей, добирающихся до самого мозга костей.
Бьющий ключом кровавый источник, желтый сочащийся гной, экскременты, мозг, слизь.
В каком из этих потоков заключена душа твоя, силен?!
Аполлон кивнул в третий раз.
Наконец-то скифы подрезали хрящи копыт, и кожа спала.
Кибела бушевала в лесу. Во тьме разразился целый ураган. Вдруг зазвучала флейта. Сотни нимф вскрикнули в один голос, и мясо силена обнажилось. А желто-коричневая кожа, раздуваясь и переливаясь, как живая, начала раскачиваться в такт пению флейты, и вместе с ней — острые уши, стоптанные копыта, жирный живот, подпрыгивающий огрызок хвоста, а руки обвивали черные елки. И те, придя в движение, в свою очередь раскачали и гору, и лес на ней.
Сладкозвучие флейты необъяснимо.
Скифы с головой ушли в обработку кожи, но под их мощными ударами ели качались все сильнее, а разрезы на коже мгновенно затягивались, бесследно исчезая. Рубцов не оставалось.