Избранное
Шрифт:
– Ой, это ты! – почти вскрикнула она и дотронулась рукой до его плеча.
Они шли по бульварному кольцу. Она рассказывала, что брат пишет из армии плохие письма, что начальница была ей очень недовольна, а сейчас вроде бы все переменилась, что пора выбирать, куда поступать на следующий год. Он говорил ей о себе, шагал рядом с ней и чувствовал, что ему вдруг стало возможно дотронуться до нее, – обнять за плечи и потянуться к ее лицу губами.
Они спустились по бульварам к Трубной площади, повернули назад
– Ты знаешь, я тебя очень благодарна, что ты сегодня пришел, – сказала она.
– Пойдем куда-нибудь на днях, – предложил он. – Куда ты хочешь?
– Куда поведешь… – сказала она.
– Знаешь что! Приходи ко мне в воскресенье обедать, – предложил он.
– Обедать? – переспросила она.
– Ну, мне неудобно тебя на ужин приглашать, – сказал он.
Она заулыбалась и отвернулась.
На трамвайной остановке она опять сказала, что провожать ее не надо, быстро поднялась по вагонной лесенке и, обернувшись, успела помахать ему рукой, прежде, чем двери сдвинулись и закрыли ее.
Они должны были встретиться через два дня. Никогда он не мечтал так напропалую, как в эти дни, и никогда еще будущая жизнь не представлялась ему такой ясной и долгой.
В воскресенье утром Вита позвонила и сказала, что встретиться с ним не сможет. Он спросил: «Почему?», но она не ответила. Он почувствовал, что если спросит еще раз, она ответит что-нибудь вроде: «Потому что потому…».
Он прождал ее звонка целую неделю. Ждать дальше стало бессмысленно. Он опять пришел к магазину. Она стояла за прилавком и, как ни в чем не бывало, болтала с кем-то из покупателей, даже улыбалась.
Он понял, что уже никогда не сможет подойти к ней. Это было даже не решение, вдруг найденное им. Это был единственно возможный поступок, на который он был способен. Что-то иное не просто казалось немыслимым, а не существовало вовсе. Ясность, какой бы злой она ни казалась, пришла окончательно и бесповоротно. «Значит, и так расстаются, и так…», – думал он, уходя.
Он вспомнил об этом много лет спустя в ветреную октябрьскую ночь, когда ему стало совсем плохо. У него не было сил даже улыбнуться над собой. Его лицо ничего не выражало. Он терял сознание, а когда приходил в себя, открывал глаза и пытался увидеть, не начинает ли светать за окном.
Ее не было с ним. Он уговорил ее уйти домой. Он переживал, что она так вымоталась за эти дни, и ему хотелось, чтобы она хоть немного отдохнула.
К утру ему было не под силу открывать глаза. Но он не чувствовал одиночества. Он знал, что, догадавшись о неладном, по полупустому, раннему городу спешит моложавая седая женщина. Ждать ему оставалось недолго.
Снега покоренных вершин
У них были две встречи, – одна другой
«А что такое? Почему вы так? И что это значит? Нет, так невозможно. И вообще – нельзя». – Нечто подобное твердили ее большущие глаза и он в удивительной растерянности не мог оторвать от них взгляда.
Это было ее первое появление. Они стояли рядом, читали, автобусное расписание и оглянулись почти одновременно.
«Нет, совсем странно! На это можно и обидеться. И даже разозлиться!» – продолжали говорить ее глаза, и негодование вот-вот должно было украсить их своими блестками, но так и не появилось.
Они не сказали друг другу ничего. Она села на свободную скамью в зале ожидания, а он остался стоять в дверях и смотрел на нее с обидой.
Вошел его дружок. Спросил про автобус и тут же обратился именно к ней. Ужасно было, что она ему ответила, хотя не должна была, не имела права отвечать. Но у нее был очень приятный мелодичный голосок и разговаривала она с его дружком невесело и неохотно.
Дружок уже пару раз звал его подойти, а он не двигался с места, дулся неизвестно на кого и думал, что такие глаза, как у нее, напрочь отбивают всякую охоту болтать глупости и хохмить.
Она рассказывала, что добирается в альплагерь, а дружок расписывал их похождения в Сочи и Геленджике, похвалился будущим восхождением на Эльбрус и приумолк, когда она сказала, что Эльбрус – это не для нее, потому что совсем просто…
Ее автобус отходил вечером; их – часа через два. Они сложили вещи в комнатку кассирши и вышли на улицу.
Дружок продолжал шагать рядом с ней.
Он встрял между ними, – дружок изумился такой наглости, но промолчал.
Он имел на это все права. Дружок должен был катиться куда подальше.
Его растерянность давно прошла. Он снова был уверенным, насмешливым и везучим. В тот год ему везло. И в том, что, забросив работу, выбрался к морю и в горы именно в июле, и в том, что в шторм доплыл до берега, и в том, что встретил здесь в станице у предгорий Кавказа эту девчонку.
В палатке на площади они купили свежеиспеченную, еще теплую булку. Рвали ее на куски, ели и хохотали. Дружок таращился на них и ничего не мог понять. Наверное, ему казалось, что они смеются над ним. Кончилось тем, что он куда-то пропал.
Они бродили по немощеным улочкам станицы. Белые, даже чуть синеватые домишки, дряхлые заботы, шоколадные лужи недавнего ливня и мелкая речушка среди розовых и черных валунов.
– Нет, ты все-таки скажи, – говорил он, – ты прямо скажи – какие у тебя в отношении меня планы?
– У меня? Какие еще планы? – хохотала она.
– Нет, так не пойдет, – говорил он. – У серьезных девушек должны быть планы.
– Но не в отношении тебя.
– А кого же? Кого еще? – почти кричал он.