Избранное
Шрифт:
Франциска была в курсе моей большой личной дружбы с Василием Макаровичем, о котором я могу говорить всегда и бесконечно. И я говорил, говорил о нем, отмечая при этом внимательную, терпеливую невмешиваемость в разговор Андрея. Эта, казалось бы, ничего не означающая деталь только лишний раз убедила меня в том, что он — человек сдержанный. А сдержанность, как мне кажется, свойство драматического порядка. Оно проступает и прописывается в характере только у тех, кто сумел пережить и перетерпеть достаточно большое количество житейских ошибок. Причем масштабы их неважны, важен масштаб перечувствованности их. Только тогда сдержанность способствует самоуглубленности, а именно на ней и произрастает то, что люди окрестили понятием
Наконец Саша уснул, и мы остались втроем: Франциска, Андрей и я. Франциска сидела у двери, Андрей на кушеточке — против меня. Потянулась обычная предразговорная пауза. Я нарушил ее, вспомнив слова Алексея Толстого об искусстве. Когда-то давно, в одной из повестей, он сформулировал свои мысли о нем следующим образом:
«Искусство! Обдуманная и осторожная игра на тончайших воспоминаниях… Есть воспоминания, ставшие физическими точками в мозгу. Может быть, я их получил от матери, от прадеда, от предков… Когда ты их затронешь, сыграешь симфонию на этих таинственных точках, — рождается чудо искусства…»
И Андрей, помолчав, заговорил: он сказал, что вообще-то не терпит и не любит всякого рода статей об актерах, в которых пишут, как правило, не понимая сути этой профессии. Он сказал мне, что я, наверно, не смогу вскрыть работу души актера, потому как то, что требуют от меня, — требуется лишь как реклама, а он приучил себя относиться к популярности крайне сдержанно.
— Я помню себя с двух лет. Я родился в сорок пятом. Мой отец был учителем истории, но очень рано ослеп. Мама… служащая. У меня два брата. Один — теперь врачом в Иванове, городе, где я родился. Второй — тренер по боксу. Началом начал, если говорить об актерстве, для меня послужило радио. Я слушал с детства все радиопостановки, запоминая голоса и интонации. История, книги… Чехов, Некрасов. Актером я захотел быть с пяти лет, но никому об этом не говорил. Самодеятельность и кино терпеть не мог. Потом в Иваново приехал МХАТ. Было приключение-встреча с Грибовым… Потом попытка поступить в студию МХАТа. Провал. Работа каменщиком на стройке. ГИТИС. Меня сначала посчитали комедийного плана. Но когда к нам пришел Павел Хомский, а я до этого отслужил в армии, в войсках ПВО, произошел переворот — я стал играть «негероического героя». Из ТЮЗа я ушел в Театр на Малой Бронной. Своему Васкову, старшине из «А зори здесь тихие», обязан режиссеру Ростоцкому, но нашла меня для него второй режиссер — Зоя Дмитриевна Курдюмова. Из театра сейчас ушел. Почему? А потому что у меня обостренное чувство перспективы… Перестал мне давать театр то удовлетворение, ради которого я готов отрешиться от всего. Понимаете? От всего…
Я открыто и внимательно посмотрел в это мгновение на Франциску и, сам не ожидая того, спросил:
— Франциска, а если бы в судьбе все сначала… вы захотели бы, чтобы ваш муж был актером?
— Нет, — очень решительно ответил Андрей.
— Но это сказал ты, — сказал я.
— Он сказал правильно, — тихо подтвердила Франциска.
И вот именно в это мгновение я понял, что напрасно ищу ту разницу между собой и Андреем. Совпадало слишком многое, и главное — не внешнее — внутреннее: повышенная эмоциональность душ — я-то ведь тоже, хоть и сибиряк и тоже хоть и попробовал кой-чего не сладкого за свои прожитые годы, — не всегда умею припрятать внезапно влажнеющие глаза, то есть могу, могу, черт возьми! — и сейчас расплакаться, как мальчишка… Да и Франциска Андреева чем-то неуловимым походила на мою жену.
— Я умею уходить в себя, — сказал Андрей. — Я и сейчас могу часами сидеть возле клумбы с анютиными глазками, смотреть на них, а видеть людей, разговаривать с ними, спорить, переживать. Эта игра у меня с детства. Не знаю только — зачем я говорю тебе об этом…
— Спасибо, Андрей, — сказал я.
Когда я оделся в прихожей, Андрей и Франциска поманили меня. Я заглянул в дверь. На кроватке сладко-пресладко
Андрей проводил меня до выхода на улицу, и я, прощаясь, пожелал ему удачи — знал, что сейчас он снимается сразу в нескольких фильмах и будит, то есть оживляет своей душой — тьфу, тьфу, тьфу! — чекиста Федорова в телекартине «Синдикат-2»; капитана Теренкова в ленте «Через Гоби и Хинган»; конюха Егора в «Крепыше»; рабочего человека в «Мы жили по соседству»; теперь уже безногого Кирьяна в продолжении «Вечного зова»; да плюс заседает в Комитете по Ленинским и Государственным премиям СССР.
— К черту! К черту! — улыбнулся Андрей.
Потом я шел по пустынной, холодной Большой Грузинской к Белорусскому вокзалу и неожиданно подумал, что никогда за все свои сорок пять лет жизни не задумывался — почему мы, люди, желая друг другу удачи, в ответ посылаемся именно к черту. Может быть, между ним и «неразумной силой искусства» имеется тоже какая-то непостижимая связь?..
Во всяком случае, на душе было хорошо. Я встретил на земле еще одного думающего, честного, талантливого человека.
«К черту! К черту!» — мысленно повторил я слова Андрея и вспомнил, к чему они меня подводили: в фильме «Странные люди» режиссера Василия Макаровича Шукшина, где я снимался в одной из главных ролей, мне, деревенскому кузнецу-самородку, адресовал следующие слова сельский учитель:
«— Накормить себя человек никогда не забудет. Вот если бы он не забыл еще хорошую песню спеть, сказку рассказать, черта с рогами выдумать. Вот если бы он не забыл!..»
Была апрельская полночь. И где-то южнее холодной в сей час Москвы наверняка в эту ночь лопались на деревьях почки.
Апрель 1981 г.
СТРАННОЕ СЧАСТЬЕ
— Люда Чурсина согласилась играть Ксению, — сказал мне однажды по телефону Владимир Павлович Басов, набиравший в ту пору актерскую команду на фильм «Факты минувшего дня».
Почему-то запомнилось отчетливое удовлетворение в густоватом, утреннем голосе режиссера и свое, на всякий случай, нейтральное: «Это хорошо…» — которым я хоть как-то, да попытался отреагировать на никак, честно говоря, не удовлетворившую меня новость.
Нет… Чурсина не слагалась в моем представлении с Ксенией. Что-то другое, явно не чурсинское, чудилось, когда я мысленно оживлял свою героиню, сугубо по-авторски зная, что за ее причудливым, внешне отталкивающим экстравагантностью поведением неслышно кричит и тоскует неизъяснимое одиночество…
Если бы двери наших восприятий были очищены, прочитал я не помню уж у кого, всякая вещь показалась бы людям такой, какая она есть. И вот сейчас, из сегодня — так сказать, задним числом, ведь от того раннеутреннего телефонного разговора до этой строки — пропасть минувшего, — я, пожалуй, и попытаюсь объяснить, что же помешало тогда моему изначальному восприятию ленинградской актрисы, а следовательно, и сложению живого ее образа с мысленно оживляемым образом героини из собственноручно написанного романа «Техника безопасности».
Потребность в этом отнюдь не праздная, стучит из души: она же замешена прежде всего на саднящем чувстве вины перед человеком, перед Людмилой Чурсиной. Внутренне не приняв ее тогда, я как бы не доверил ей свою героиню, а значит, прагматически поставил под сомнение сам факт человеческого дарования актрисы. Иной логики, как мне кажется, тут быть не может: свой вкус мы обычно наделяем правами последней инстанции и крайне редко додумываемся до того, что красота актрисы (актера), мастерство, способность воображать и ум ее (его) без таинственной силы души, другого слова не подбирается, именно и творящей, по-видимому, чудо на сцене или перед кинокамерой, — еще далеко-далеко не составляют всего.