Избранное
Шрифт:
— Да вот жду… когда меня пригласят к столу.
— Так я сейчас, сейчас… Я вас давно жду…
— Это хорошо-о… — протянула окончание слова Гринина.
— Что? — нервно спросил Михеев, почувствовав в ее интонации иронию.
— Что сейчас. Я уже тоже давно… не ела.
— Здравствуйте, Вера Владимировна… Мы же не поздоровались. Извините меня… Что-то я… это… растерялся… — заговорил Михеев, подходя к ней и протягивая руку, — вот, понимаете… сидел, ждал, ждал и… прикемарил вдруг… Немного. Минут пятнадцать, ну двадцать как…
Он говорил все это, ощущая
Вера Владимировна встала с ящика и взяла руку Михеева.
— Вы только не волнуйтесь так, Михеев… Что уж это вы, а? Дайте я вас поцелую хоть, что ли… Вы-то вон и не догадаетесь…
Михеев как-то по-мальчишески смутился, пожал плечами, закряхтел, не зная, что говорить…
Вера Владимировна положила свои прохладные сухие ладони на его щеки, сдавила их, притягивая голову Михеева к себе, видя, как он зажмурился, и почти незаметно коснулась губами его губ.
— Во-от… А теперь здравствуйте, здравствуйте, герой… И будьте же наконец им. Я серьезно хочу есть…
— Хорошо, хорошо… — закивал Иван Андреевич и ринулся на кухоньку.
Вера Владимировна усмехнулась, посмотрев ему вслед, и, заходя в ванную, громко сказала:
— У вас рубашка сзади выбилась… Поправьте.
Первое, что пришло в голову Кряквину после того, как он сообразил, что с ним случилось, это встать и немедленно смыться отсюда. «Вот ведь попух так попух…» — напряженно подумалось ему, и он отчаянно скомкал ладонью лицо. «Тьфу ты, неладная!..»
Он мгновенно представил минуту расплаты: «Подкатится та, с фонариком, ля-ля-ля, мол, месье… Гони монету… Цыпленок жареный… Черт меня дернул сюда!.. Во будут дела-то… Позвонить в Орли?.. Кому?.. Этому Храмову, мол, сижу в барделе, не одолжишь ли деньжат?.. Тьфу ты!.. А тут еще шампанское это… И эта подсела зачем-то». — Кряквин украдкой стрельнул глазами в сторону своей соседки. Она, уловив его взгляд, задумчиво улыбнулась, взяла бокал и протянула его Кряквину.
Он, страдая, закряхтел, но бокал принял. Отпил глоток, абсолютно не чувствуя, что пьет. И она тоже, посматривая на него внимательными глазами, отпила маленько.
Кряквин достал папиросы и закурил, опершись лбом на левую руку. «Что же придумать-то, а? — думал он, жадно затягиваясь дымом. — Ну хоть бы сказали, заразы. А-то два франка, дешевка… Правильно делают… Учить нас, дураков, надо… Ездим, понимаешь, по заграницам, как эти… Химеру от трактора отличить не можем… «Не ходите, не вступайте…» Учат, понимаешь, идиотизму… Вот мы и горим, как шведы… О чем я с ней говорить-то должен?»
Кряквин неожиданно протянул соседке свою пачку «Беломорканала» и кивнул головой, мол, не желаете?
Женщина с любопытством взяла пачку и стала рассматривать ее.
По залу накатисто и мелко рассыпалась барабанная дробь. Кряквин повернулся на звук и увидел, как сверху, с невидимого потолка, упал, образуя в центре зала широкий круг, сноп света. В нем ярко и рдяно затлело обивкой красивое, мягкое кресло. Барабан
«МХАТ, понимаешь…» — огрызнулся про себя Кряквин, но смотрел все-таки с интересом и ожиданием, что будет дальше.
Девица опустила собаку в кресло и, зевая, потянулась. И вдруг свет стал меркнуть, меркнуть, и опять воскресла барабанная дробь, и девица, растворяясь во мгле, испуганно закружилась вокруг кресла. Теперь ее порывистые, нервно-ритмические движения подсвечивались лишь узкими световыми полосками снизу. Она как бы билась, пойманная в струящееся перекрестие. В руках у нее появился телефон, и она, набрав номер, что-то понарошку сказала в трубку, беззвучно шевеля губами. Удовлетворенно кивнула, поставила аппарат рядом с собачкой, погладила ее и начала раздеваться.
Вот упал на спинку кресла плащ… За ним, взметнувшись, упорхнул куда-то длинный разноцветный шарф… Девица теперь была в серебристом, очень узком, чешуйчато облепившем ее до полу платье… Музыка плавно, то нарастая, то вкрадчиво тихо, преследовала ее, похожую на длинную упругую рыбу…
Кряквин, сжимая в кулаке злополучную бумажку с расчетами, исподлобья косил на происходящее в центре зала.
Каким-то неуловимым движением, будто разрезав себя, девица распахнула платье, по-змеиному вертко выскользнула из его оболочки, и платье, заискрив, двумя половинками разлетелось в разные стороны. Разом открылась прекрасная гибкая фигура.
«Ну вот… поди, и задницу теперь покажет…» — заерзал на месте Кряквин и стыдливо опустил глаза. «Надо было мне в Швеции сходить на эту гадость, когда звали, не торчал бы здесь, как фрайер…»
А «гадость» все продолжала и продолжала свой танец. И то ли от того, что девица действительно была молода и красива, то ли от того, что движения ее были как-то естественны и даже целомудренны, очень уж она как по правде смущалась, оголяя себя, — но той пошлятины и цинизма, о которых обычно говорили Кряквину, когда напутственные речи за кордон доходили до стриптиза, он сейчас почему-то совсем не ощущал, хотя и наученно хотел ощущать их. И ни о чем, ну… об этом… ему даже не думалось, а стыдился он себя здесь скорее оттого, что уж больно непривычно было все это видеть впервые, да еще так вот близко.
Усыпанный мерцающими звездочками лифчик поддерживал тугую, крепкую грудь. Длинные ноги в черных сетчатых чулках выше колен были стройны. Она, томясь и раскачиваясь, закинула руку за спину и расстегнула лифчик… Извиваясь, медленно потянула его за бретельку с одного плеча, и в это мгновение раздался пронзительный резкий звонок.
Кряквин даже вздрогнул, а девица, тоже искренне испугавшись, нырнула за кресло…
На сценку, подволакивая ногу, втащился какой-то сгорбленный старикашка, с трясущейся в белых отвислых усах трубкой, в заляпанном краской порванном комбинезоне, весь обвешанный мотками проводов…